Моя родословная – глава из воспоминаний

Моя родословная

(глава из воспоминаний)

Отец мой, Анатолий Павлович, родом из небольшой деревни Князевы, что стоит среди более крупных соседей на середине пути из Слободского города в село Шестаково. Говорят, мужики тех мест славились жестокими драками по любому поводу. Семья Хариных дольше многих других упорствовала вступлению в колхоз. Её глава, Павел Абрамович, ценил волю и работу без принуждения, при этом не особо утруждался, мог по неделе гостить у далёких родственников, не распрягая по лени лошади. Его супруга Варвара (из Малых Бережан) по слабости сердца умерла ещё в 40-ом. Тогда же мой дед решил, наконец, податься в колхоз: налоги стали непомерны. С началом новой колхозной жизни семье Хариных в сравнении с предыдущим «кулацким» житьем, стало заметно легче: в предвоенные годы ввиду многолюдства и поддержки властей некоторые колхозы разжились. Кроме того, многих, особенно молодёжь, устраивала развесёлая и беспечная коллективная жизнь.

Павла взяли на фронт в 43-ем. Вскоре Толю на год отправили на лесосплав, а малолетних сестер и брата рассовали по детдомам. С началом второй зимы рабочие, в основном подростки и женщины, самовольно оставили свой каторжный труд и вернулись домой. Здесь Толя встретил своего отца. После ранения в голову его списали из армии, но пожил он недолго, промучившись последние два месяца своей жизни. Таким вот образом, Толя, две его сестры, Лиза и Шура, и младший брат Вася стали полными сиротами. Беглецов тем временем по одному отловили и предали суду. Моего отца следователь пожалел, учёл, что в семье кроме него взрослых не осталось, и, прибавив год возраста, отправил в армию. Принять участия в боях не пришлось. Только раз испытал бомбежку прифронтового аэродрома, где служил авиатехником, – снаряжал пулемёты. Победу встретил вместе со своим 18-летием, но погоны пришлось носить ещё долгих семь лет. Где-то в далёкой Румынии у Толи-папы (как прозвали его сослуживцы) осталась не вполне законная дочь.

В 52-ом двадцатипятилетний красавец в форме появился в Слободском, где к тому времени уже пристроились его дядя и сёстры. Здесь он, подрабатывая домашней фотографией, устроился в школу завхозом, и вскоре в роли жениха старшей дочери Маргариты появился в доме солдатской вдовы Ончуковой Анны. Но прежде чем продолжить, нужно вернуться в прошлое и рассказать о моей бабушке.

Анюта родилась в 1907-ом году в семье мещанина средней руки Алексея Кропачева, проживавшего в родовом двухэтажном доме в пригородных Нижних Кропачах, через которые когда-то проходила дорога из Слободского в Вятку. Дом этот (низ – каменный, верх – обшитый деревянный) стоит до сих пор. Отец Нюры занимался выделкой овчин, – промыслом, доставшимся ему от своего отца. Почти каждую неделю он увозил на телеге готовый товар в Вятку. Когда-то семейное дело процветало, его дед владел в Кропачах несколькими домами. Но, то ли худые времена, то ли еще что, привели к постепенному упадку хозяйства.

Свою мать Анюта не помнила, – она умерла от родов, когда моей бабушке было 2 года. От матери осталась единственная фотография, на которой она, 32-летняя, лежит в гробу. Александра была дочерью мельника из Нолинска, свою родину после замужества посетила только дважды. Вдовый отец вскоре женился. Мачеха ненавидела стадо из пяти детей доставшихся ей в придачу к мужу. Младшего брата четырехлетнего Коленьку как-то в сердцах бросила на пол. Спустя несколько дней, он тихо скончался. Сама она не долго зажилась, – умерла от скоротечной чахотки.

Отец тем временем вновь женился, – на семнадцатилетней Наташе из Вятки. Работала она официанткой в Доме крестьянина. Домой приходила пьяная, на чужих детей ей было наплевать. Дела отца шли плохо, для поддержания привычной безбедной жизни ему пришлось по частям продать дом, овчинную мастерскую, лошадей и корову, а с началом Мировой войны – раздать детей родственникам. Нюру определили жить у тети-монахини. Училась она в школе при Слободском женском монастыре. Ей там нравилось: кормили обедом и относились хорошо. Отец мечтал выучить ее на учительшу. Но окончить довелось только четыре класса, последний уже без Закона Божьего.

Новая власть расквартировала на территории женского монастыря роту красноармейцев, которые, превратили жизнь монахинь в ад. Натерпевшись оскорблений и унижений, монахини покинули стены своей обители. Тетя вскоре умерла, а Нюра оказалась в доме у другой своей тетки. Здесь её приставили водиться с маленькими детьми. В Большом мире тем временем шла Гражданская война. В городе устраивали ночные обыски и аресты: искали драгоценности и оружие. Особенно запомнились перепуганной девочке бородатые казаки в папахах, шарящие по всем закоулкам и норовящие разобрать по кирпичику печь.

С началом мирной жизни тринадцатилетнюю Нюрку взяли в дом богатеющего дяди Русанова. Дядя, работая в немецком плену, обучился многим премудростям, с собой привёз толстую тетрадь с записями. По возвращении домой он наладил у себя в Рубежнице (на окраине нынешнего посёлка Вахруши) производство клея, патоки и выделку шкур. Так как более 20 работников держать запрещалось, рабочие руки он добирал из числа родственников. Всего за общим обеденным столом сидело 28 человек. Анюта помогала готовить еду, топила печь, таскала воду. Любила читать, отдавая этой неодобряемой страсти все свободные минуты и огарки свечей.

Через девять лет, дав в приданое швейную машину, дядя выдал Нюру замуж. К тому времени его уже начали душить налогами. А через год раскулачили и 60-летнего навсегдасослали в Соловки. Его дети, видимо забрав припрятанное золотишко, уехали подальше в Казань и со временем удачно вписались в советскую реальность. Сын стал директором завода, а дочь – учительницей. В начале сороковых под прикрытием этой работы она, по-видимому, выполняла задания на оккупированной польской территории, но это другая история.

Анна стала женой Александра Ончукова. Венчались тайно, в 4 утра в церкви на Демьянке. Жених был комсомолец, в церковь не ходил, а потому родне Анюты с большим трудом удалось настоять на венчании. Свадьба пришлась на траурный День смерти Ленина, – пришлось заранее получать специальное разрешение в горсовете.

Шура жил с матерью в Светлицах, на северной окраине города, в низеньком, на втором ряду окна, трехкомнатном доме на углу Гоголя и Первомайской. Рядом, через ручей, жила его замужняя старшая сестра Граня Скрябина. Дом ей построил на своей земле отец. Две старшие дочери по протекции некой Крестной одна за другой перебрались в Москву. Старшая, – Нюра – после неудачного замужества за соседом Смолиным, а вторая – уже по накатанной дорожке следом. Обе вышли в столице замуж. Нюра вскоре умерла, оставив в чужой семье нового мужа своего первенца. Тетя Саня присылала иногда посылки с драгоценными в провинции столичными товарами. В мае 41-го они с мужем приезжали в Слободской. При прощании, московский гость подарил Шуре свой пиджак со словами: «Ну, больше наверно не видаться!» Через три месяца он погиб в ополчении, детей не осталось.

После трех классов (дальше обучение было платное) Шуру отдали в ученики к сапожнику Скрябину, брату свёкра его сестры Грани. Вечно пьяный сапожник не охотно делился секретами своего ремесла. Подмастерьев держал на посылках, в том числе за шкаликом в ближний шинок. Шуре доверил изготовление деревянных гвоздиков для обуви. И все-таки, чему-то он научился. В гражданскую войну и после, в городе стояла голодуха, и его, подростка, со старшей сестрой Саней часто посылали по далеким деревням менять, что было ценного в доме, на хлеб и другие продукты. Крестьяне из-за грабежей бандитов и новых властей боялись ехать в город для торговли.

По воспоминаниям моей бабушки, жили они с мужем счастливо и дружно, в скромном достатке целых 12 лет. У них родились три дочери: Маргарита, Людмила, Ираида. Старшая – моя мать. Дед работал сначала в Вахрушах, – шил обувь, ходил домой пешком каждый день за 12 километров. А затем бондарем на пивзаводе. Нюра воспитывала детей, вела хозяйство (по её настоянию завели корову), ухаживала за больной свекровью. В 40-ом году поставили новые стены, но крыша оставалась пока старая. Это «пока» затянулось на два десятка лет.

Отец моей бабушки последние годы своей жизни работал завхозом в школе. У дочери, посмотреть на внучек, бывал не часто. Глядя на Людмилу, как-то сказал: «В нашу породу, Кропачёвскую». Наследства не оставил. Часть дома и корова достались Наташе с её новым сожителем.

В воскресенье на Александровской даче был большой городской пикник. Соседи и родственники Скрябины (дядя Костя и тетя Граня) звали Ончуковых, но Шура не пошел, – сослался на работу по дому. Без дела не сидел, всё что-то мастерил или ремонтировал. Перед обедом Ритупослали за хлебом. Вместе с нею увязалась сестра. В ближнем светлицком магазине, хлеба не оказалось. Пришлось бежать в Город, на Ленина, в хлебный напротив ворот воинской части разместившейся в бывшем женском монастыре. Там возле входа в бревенчатый амбар толпилась огромная очередь. Все в полголоса повторяли ещё ничего не значащее для одиннадцатилетней девочки пустое короткое слово.

Бабушка Катя (в девичестве Суходоева) умерла в июле от рака, так и не узнав, что началась Война…

Шуру забрали в конце 41-го. Из-за неладов с сердцем до войны он в армии не служил, но теперь пошёл за первый сорт. Больше года продержали в лесном лагере за мельницей Борисихой, – ценили работу сапожника. Там и сейчас сохранились прямоугольные ямы от огромных, на сто человек каждая, землянок. Одно время на их склонах хорошо росла земляника, потом всё затянули кусты. По ночам, выпросив разрешение у старшины, отец изредка тайком приходил домой. Не спал, занимался домашними делами, сапожничал. Последний раз зашёл перед отправкой в феврале 43-го. Под утро простился со всеми, поцеловал спящую любимую трехлетнюю Ирочку и, не веля провожать, ушёл. Но через минуту возвратился в слезах: «Не видать мне вас больше!!»

От него пришло пять треугольных писем. Писал, что идут маршем сотни километров, на отдыхе копая огороды за крынку молока. Писал, что поставили его командовать взводом, бойцы в основном нацмены: «Я их не понимаю, и они меня не понимают. Как вы там? Продавай всё моё, вернусь – наживём. Береги деток». В коротком последнем (за 5 июля) среди замазанных цензурой строк прочли: «идём в бой».

Через несколько месяцев пустых ожиданий после запроса военкомат сухо ответил: «пропал без вести».

Начались самые голодные и самые безрадостные месяцы зимы 43-го – 44-го. С первым снегом умерла последняя домашняя тварь – кошка. Летом дети подкармливали ее кузнечиками, да в начале осени в полупустой подвал еще забегали мыши. Дары огорода съели на корню. Не было дров. Сначала понемногу разбирали и пилили старый бревенчатый сарай, где до войны держали скот, а затем, в любой мороз, запрягшись вдвоем со старшей дочерью в большие подрезные сани, тащились в ближний лес за сушняком. Из-за наезда эвакуированных и тыловых военных цены на базаре выросли, и доходов от шитья никак не хватало. Бабушка продала всё, что было ценного в доме: кожаный пиджак мужа и свои выходные платья, запасы нового постельного белья и кованый сундук, где всё это хранилось. Под конец безрадостной распродажи пошли в ход наборы инструментом, стулья, дубовый стол и шкаф для посуды работы покойного свёкра.

Хлебная норма на иждивенцев – 300 граммов в день. Но бывали дни, когда получить этот хлеб не удавалось: то магазин не отоваривает – Сегодня весь хлеб отдан отправляющимся на фронт! – а то однажды, карточки украли в очереди. В такие дни, когда в доме не оставалось ничего съестного, мать, отправляя старших девочек в школу, просила принести хоть немного хлеба младшей сестренке. В школах давали по кусочку каждый день. У четырехлетней Иры была признана дистрофия в начальной стадии. В самое трудное время приехавшая издалека бездетная семья (видимо им рассказал кто-то о бедственном положении Ончуковых) просила отдать ей на воспитание младшую дочь. Но бабушка не смогла: «Что я мужу-то скажу, когда вернётся?!»

В 41-ом моя мать окончила начальную школу № 1. Вдвоем с подружкой в начале июня они ходили записываться для продолжения учебы в 7-ю школу, пользующуюся тогда авторитетом. Но выше середины лестницы на второй этаж, где их встретила директор и тут же приняла заявления, увидеть красивое здание изнутри им не довелось. С началом войны его, как и почти все остальные школьные здания города отвели под госпиталь. Несколько месяцев проучились в Доме пионеров на Советской. Здесь под классы были приспособлены разделенные занавесками залы, и даже сцена. Затем учились в двухэтажном деревянном доме на Володарского, где до того были квартиры работников лесхоза, – людей куда-то переселили. Чуть не каждый месяц в школах устраивали сбор металлолома (20 кг) или макулатуры (3 кг). Закроют раздевалку, отберут портфели, – и ищи, где хочешь!

В 44-ом Рита сдавала экзамены в Педучилище, которое располагалось во время войны в Нижних Кропачах. Экзамены проводились на открытом воздухе около школы, где шел ремонт. Но учиться пришлось в третью смену в 9-ой школе. (Лишь последние полтора года стали учить в своём здании.) Ей, конечно, хотелось учиться дальше в старших классах обычной школы, способности и старание были. С завистью смотрела она на этих счастливцев, – они как нарочно заканчивали уроки перед ними. Но в Педучилище кормили обедом, и пайка хлеба была больше, – 500 грамм. Кроме того, после его окончания гарантировалось устройство на работу в детский сад, как известно, учреждение с собственной столовой. Для полуголодных людей всё это перевесило туманные перспективы получения высшего образования, о котором мечтал до войны отец.

С началом учебного года мою мать, неполных 15-ти лет, услали в колхоз, где продержали до белых мух в конце октября. Возвращались домой пешком, – 20 км по разбитой лесной дороге. С собой разрешили взять (сколько унесешь) корнеплодов турнепса. Часть их пришлось бросить в пути, – невмоготу тащить по бездорожью. Домой принесла только пару, но и такому неожиданному подарку семья несказанно обрадовалась. Один турнепс сразу съели сырым. Из второго мать напекла лепешки. Эти слегка припудренные остатками муки и пожаренные на сковороде без масла лепёшки оказался единственным угощеньем в день рождения младшей сестрёнки.

В голодные военные годы каждый выживал, как мог. Некоторые занялись «предпринимательством»: пекли хлеб, варили мыло. Мука, конечно, была ворованная, как и мясные отходы. Некоторые женщины закупали поутру разливное пиво, и когда в конце дня в пивной оно кончалось, продавали с наценкой. Были случаи людоедства. Одна такая семейка продавала пирожки с мясом на базаре, не брезговала ими и сама. Когда в дом нагрянули с обыском, нашли кадку с засолкой в виде детских голов! До поры власти смотрели на всё подобное сквозь пальцы. Только после окончания войны люди стали отходить от зверства и помешательства. Многие тогда поплатились за незаконные промыслы, позволившие на общей беде сколотить капиталец. Другие солдатки, не дожидаясь маловероятного возвращения мужей, завели новых из числа эвакуированных, прижили от них детей. В результате чего порода слобожан обогатилась всевозможными генами.

В нашем доме тем временем появились квартиранты. Их подселяли всем имеющим хоть какую-то «излишнюю» площадь. Бабушка попросила прислать ей семейных, хотя те считались «не выгодными». Многие солдатские вдовы и даже жены жили со своими богатыми квартирантами припеваючи. Но бабушка таким отказывала.

Семья сселилась в маленькую комнату, а большая на десять лет превратилась в общежитие. Сначала в ней недолго пожила тихая эстонка-учительница с таким же тихим сыном. Ей пришлось бежать с родины, – год поработала при Советах. Затем поселилась семья эвакуированных евреев, – женщина с сыном-подростком и матерью. В первый день по прибытии старуха попросила хозяюшку пересушить два мешка сухарей. А наутро огорошила: «Честная ты женщина! У меня, ведь, все сухарики были пересчитаны». К сухарям тем они и не прикасались, привезли с собой достаточно муки и круп, а с базара несли сметану и мёд. Особенно полуголодных хозяев донимал их сынок, демонстрируя жирные куски со своего стола. Его мамаша от доброты однажды вынесла пельменный отвар: «Вместо супчика поешьте». Бабушка молча вынесла его на помойку. Женщины частенько в полголоса обсуждали свои дела: «Эх, сохранится ли под березкою наш самоварчик?» По всей видимости, из опасения потери в дороге в нём схоронили какие-то ценности.

От голодной и холодной смерти зимой 44–45-го семью спас Капитан, – следователь особого отдела расквартированной в городе на отдых Рокоссовской банды. Он привёз березовые дрова, мешки с сушеными овощами и вяленым мясом. Часть продуктов перепала голодным хозяевам. Капитан обставил всю комнату трофеями из Восточной Пруссии: немецкая мебель, часы от пола до потолка, ковры во все стены и полы, зеркала, неимоверное богатство в виде всевозможной посуды, обуви, одежды, белья и каких-то уж совсем непонятного назначения красивых вещей. Ни до, ни после наш дом не видал такого. Вместе с рокоссовцами в Слободской прибыл целый состав груженый трофеями. Кое-что из этого добра навсегда осело в нашем городе. В частности, 2–3 лёгких немецких мотоцикла, американский джип, и замечательный рояль «Стинвей», простоявший на сцене ДК до начала 21 века.

Помимо дровяного тепла и сушёной картошки за свой постой капитан рассчитался старыми солдатскими шинелями и сапогами. Из них сшили пальто и ботинки для старших девочек, которые они проносили до двадцатилетнего возраста. Временами от скуки или хорошего настроения Капитан заводил трофейный патефон. Его денщик, москвич Женя (вероятно, это имя отпечаталось в память моей матери, и она присвоила его мне), при звуках немецкой речи уходил курить во двор и вполголоса неодобрительно выговаривал: «Под эту музыку людей мучили…» Но у Капитана, видимо, она вызывала более приятные воспоминания. Где-то в Сибири у него была жена, – по рассказам денщика капитан отсылал ей из Германии богатые посылки с золотыми и другими ценными вещами. Но в Слободском он завёл новую подругу, которую и привёл жить в наш дом. Симпатичная местная девка, бывшая фронтовичка, не умела готовить простейшие вещи: жареную картошку и пельмени. Поначалу это делала за неё моя бабушка, и сама по извечной бедности не особо искушённая в яствах. Капитан удивлялся: «Моя Тоня научилась готовить!»

Капитан прихватил с собой свою молоденькую сожительницу, когда через полгода его отослали к месту дальнейшей службы. Многих девок тогда увозили, но часто бросали по дороге. Через много лет от сестры остававшейся жить в нашем городе дошли слухи, что белокурая бестия, выучившись на врача, поменяла своего капитана на другого чужого мужа, с которым удачно сыграла в любовь на южном курорте. А старенький капитан вернулся к своей старой жене.

Трофеи с войны привезли многие. Слобожане часто не имели представления о назначении некоторых трофейных вещей. Например, одна юная особа как-то пришла на танцы в неимоверно шикарном легком платьице с кружавчиками. Её пригласил приезжий молодой человек. Среди вальса он прошептал: «Девушка, вы надели ночную сорочку!»

Ходили разговоры, что наш сосед через улицу вернулся домой с чемоданом часов. На вырученные деньги он купил вскоре корову, а через некоторое время приобрёл половину дома своего соседа Чурина. Этот несчастный ещё перед войной был арестован и получил «десятку» за свой, как тогда говорили, длинный язык. В пивной за разговором с приятелем он, философствую, ляпнул «кулацкую агитацию», мол, Ленин умер, так и Сталин помрет. За соседней стойкой сексот с хорошим слухом «взял на карандаш». По-видимому, нашего непьющего соседа (отец которого был из кулаков) заманили в пивную, где развели на «откровенный» разговор. Войну Чурин, таким образом, пересидел в лагере и остался жив, но по возвращении оттуда ходил, глядя в землю, ни с кем не здоровался, в лучшем случае при встрече с прежним знакомым буркнет нечто невнятное. А вскоре, продав свою половину дома, они с женой перебрались в Киров.

Надомная работа (шитьё вручную всей семьёй двупалых рукавиц из лоскутков по военному заказу), швейная машинка, огород, да запоздалая пенсия на погибшего мужа и дрова квартирантов помогли не умереть с голоду и холоду.

Отшумел несчастный день победы, уцелевшие, обычно раненые или инвалиды, стали возвращаться домой. От вернувшегося товарища узнали о смерти Шуры. Родственники поначалу скрывали эту весть от вдовы.

Мой дед погиб под Прохоровкой в жаркий Петров день 12 июля 43-го от раны в живот. Танковый корпус дивизии СС «Мёртвая голова» (около пятидесяти машин), наткнувшись на минное поле, пошёл в обход через станцию Прохоровка. В прорыв бросили 300 наших свежих танков и несчётное количество пехоты. Немцы заняли оборону и почти всех перебили, но на другой день получили от Гитлера приказ отходить: англо-американские войска высадились в Сицилии, – надо было срочно спасать Муссолини. Земляк моего деда приехал с полевой кухней, но кормить обедом было уже некого. «Не жди, Нюра, не вернётся… Почему он не сказал, что обувь чинить умеет?! Ведь спрашивали всех нас перед строем: кто сапожник, кто плотник, кто повар?» Сам он назвался поваром, хотя до войны работал лишь завхозом. Пожил дома только два года. Многие по возвращении с той войны умирали дома без видимых причин.

В самом начале войны погибли сыновья тети Грани. Геня сгорел в танке, а Лёня еще в марте 41-го призванный на трудовой фронт, в июне попал в плен, был признан за еврея и расстрелян. Возможно, в его судьбе сыграла злую роль фамилия, – как у известного земляка Молотова-Скрябина.

Одну за другой бабушка определила дочерей учиться на воспитателей детского сада. Выбор был прост: в педучилище кормили обедами. После отмены карточек с продовольствием стало ещё хуже: то, что ранее распределялось поровну между всеми, теперь через «свободную» продажу расходилось из-под прилавка, остатки расхватывались после многочасового стояния в длинных очередях.

О том, что перед боем деду присвоили офицерское звание младший лейтенант, стало известно только после смерти Сталина. Повышенную пенсию удалось получать лишь на младшую дочь, да и то недолго. Те, кто погиб в первом бою, не получили ничего. Ни боевых орденов, ни памятных медалек, ни запоздалой славы и брежневского почета, ни денег от «антинародного» режима. Только слёзную память вдов и матерей, да безвестную братскую, без гробов, могилу в далёкой чужой земле.

В России чтобы дождаться признания надо жить долго.

Об отце моего деда, Владимире Ончукове, моей матери ничего толком не известно. Есть только дореволюционная фотография семьи. Зарабатывал он прибыльным столярным делом. До революции мастерил мебель, после, – в основном гробы. В церковь не ходил, в плохом духе швырял в супругу, чем попало, в субботу по старой традиции после обеда бросал работу. Но шёл не к обедне, как все добропорядочные русские люди, а в шинок, дабы напиться там вусмерть. Осенью 1927 года возвращаясь с очередной попойки, он свалился на стылую землю, простудился, заболел, и вскоре умер в тифозном отделении больницы. Хоронили его отчего-то скрытно, телега с гробом объезжала главную улицу. Место захоронения моей матери неизвестно. Насколько она помнит, родственники ходили на могилу его жены бабушки Кати, а вот деда никогда не поминали. Вероятно, здесь скрыта какая-то семейная тайна.

Фамилия Ончуковых известна в нашем городе с начала 17 века. Всего было шесть семей, – кузнецы, купцы. Один из последних дореволюционных Ончуковых, Михаил Петрович, дорос до управляющего винокуренного завода Александровых, и, в конце концов, переселился в их родовой особняк, – богатейший и красивейший в Слободском. Первое время мои молодые родители жили в Светлицах, и отец выпытывал у тёщи, не приходятся ли они родственниками этому известному в городе дореволюционному богачу? Та всё отрицала. И лишь незадолго до своей кончины как-то обмолвилась: «Дядя у него был богатый, особняк на Советской, а сами они бедные». Вполне вероятно, что замалчивание истории жизни и смерти моего прадеда происходило из опасения обнаружить опасное в советские годы родство. В войну бабушка распродала наборы столярных и сапожных инструментов, оставшихся от свёкра и мужа. Не нашёл применения только длинный, чуть ли не метровый фуганок. Его посеревшее от безделья продолговатое тело, извлечённое на свет из дальнего угла чулана, вызывая всеобщее удивление, изредка попадалось на мои любопытные детские глаза.

Мой отец по природе человек самолюбивый и амбициозный, но поверхностный (все это в какой-то степени перешло ко мне), не смог занять в жизни место по своим запросам, что компенсировал унижением окружающих. Подавлять своей харизмой, а при случае и кулаками, – вот арсенал его средств в надежде добрать недостающее уважение к своей персоне. Занозой вошёл он в семью Ончуковых. Здесь он стал всячески выставлять себя и превозносить над окружающими. Второй Ленин родился! – его слова при моём рождении. На полученные за роды деньги, – купил себе велосипед, в последствии приделав к нему мотор. Ко всему этому вскоре добавились пьянки, домашние выходки (бой посуды, лампочек и оконных стёкол), ночные похождения (твоего видели у такой-то), обман, вечные придирки к приготовленной еде и постиранному белью. После того как он выписал из детдома брата Васю приводившего погостить своих полуголодных друзей, поскандалил с женихом Людмилы и другими родственниками и соседями (сломал руку подростку), нашей молодой семье пришлось перебраться на квартиру. Там меня стали воспитывать, а мать бить. Не дотянув до конца четвертого года своего замужества, она ушла. Отец приходил, уговаривал вернуться, грозил. Однажды, пообещав купить предел моих мечтаний игрушечный экскаватор (магазин оказался уже закрыт), увёл меня к себе. На другой день, наигравшись со мной, утром на железнодорожной станции вернул бессонной матери. В посёлок Первомайский, где мама работала, тогда ездили на утреннем шестичасовом поезде. После этого случая мы стали прятаться в поселке. Сначала ночевали в кабинете директора детсада на первом этаже, а после его разгрома ворвавшимся через окно отцом, – у десятка разных малознакомых людей.

Наконец, после очередной уличной драки отца посадили, и мать, воспользовавшись случаем, избавилась от своего мучителя. Через полтора года он досрочно вернулся, и ей вновь пришлось скрываться от его домогательств. Наконец, он отстал, – уехал в Киров. Тесно мне в вашем Слободском! Там со временем он завёл новую семью.

Навещал нас отец редко, – раз в два года. Зная кляузника (из колонии присылали копейки), мать отказалась от алиментов. Сам он денег не приносил. Только раз попросила на пальто к школе. Дал много, – две сотни. Ещё привёз мне на день рождения приемник, пару игрушек, пару шоколадок (каждый раз фотографировал меня с испуганным лицом и подарками в руках), да свои старые часы, которые, демонстрируя надежность, в подпитии любил трахать об пол. В 15 лет рассказал три сальных анекдота (Ему пора всё знать!); да, после окончания школы дал напутствие: «Только в Жуковку!» Этим, слава Богу, его воспитательная работа ограничилась.

Мать до последних дней боялась отца, всегда со страхом ждала его очередного визита, обычно в мой день рождения или на 9 мая. Это передавалось и мне, отчего я по возможности старался избегать его общества. И лишь когда отец потерял свою 36-летнюю дочь, жену, отчасти зрение, состарился и притих, моя неприязнь понемногу отошла. Но и тогда я не испытывал к нему ничего, кроме минимального уважения к престарелому человеку, когда-то передавшему мне свои сомнительные гены.

Последние годы он жил один. К нам заезжал ежегодно, иногда чаще, звал к себе в гости. Матери: Приезжай, помоешь полы – дам 200 рублей! Мне: Приезжай и забирай машину! Привозил запоздалые подарки: кило конфет или торт, 1000 рублей, набор чашек, старый нерабочий пылесос (может, починишь), и, наконец, свой старый холодильник (чуть больше и чуть моложе нашего). Обновив, таким образом, квартиру, украсив её двенадцатью картинами в рамах, отметил своё долгожданное 80-летие. Одно почётное место рядом с юбиляров, осталось пусто. Через 4 дня у него случился инсульт, и через две недели, не приходя в сознание, Анатолий Павлович скончался. Хоронили тихо, как старика, в понедельник. Вместе с матерью и её младшей сестрой (учил меня кататься на велосипеде) мы были на похоронах. Правая половина лица имела совершенно живой розоватый цвет. (Тёте даже показалось, что голова покойника дёрнулась, когда при прощании она склонилась над ним.) Левая – в синяках и с огромной округлой ссадиной. Как будто его кто убил.

В заслуги отца нужно записать то, что он провёл в дом электричество и радио, – Капитан перед отъездом снял свои трофейные провода. Наследство отца, – несколько сотен фотографий середины 50-х годов, когда мы были одной семьёй.

Отец похоронен на Макарьевском кладбище рядом с женой и дочерью, его мать – на старом Слободском, а отец – в Шестаково. На могиле моей бабушки стоит символический парный памятник. На округлом фото они с дедом молоды и навсегда вместе. Только даты смертей отличаются на 46 лет. Где-то далеко, говорят, есть братская могила с его фамилией.

Исключая неприятные моменты с отцом, остальная моя детская жизнь в дедовском доме под двумя ещё в 17-м году им самим близко посаженными и оттого сросшимися берёзами (мужской и женской) протекала достаточно привольно.

Е. Харин

Слободской, июнь, 2007