Литературно-исторический альманах Скайград

Скайград

 

 


Соотнесение с Осколковым

 

Уже будучи в рядах Вооруженных Сил, в наряде на солдатской кухне в грязной засаленной робе, уже перемешивая деревянной палкой груду жирных алюминиевых тарелок в ванне с кипятком - вдруг слышу, как через открытое окно кухни говорит мне мой землячок (для точности сказать - мой одноклассник по прозвищу Шульц):

- Зуев, ха-ха, ты извини меня конечно, ха-ха, но все это просто смешно. Все равно никто не поверит, что ты был в армии, что ты стоял посреди грязной посуды и, главное - что ты старался ее вымыть.

Дело конечно не в вонючих алюминиевых тарелках и не в некотором явном унижении. Дело в том, что прикус у той-терьеров никак не соотносится с престижем фирмы "Кодак". Я не говорю, что армия - плохая вещь. Просто я с ней никогда не соотносился, не соотношусь и не буду соотносится. Но я там был.

Я старался быть похожим на солдата. Когда меня посылали на кухню, я предпринимал все возможное, чтобы походило на то, что я действительно в наряде по кухне. Со стороны конечно было это смешно, но что же делать? Оставаться самим собой было бы делом еще более смешным, а главное очень небезопасным. Не в смысле дедовщины, а в смысле долга перед Родиной. Дедовщина что. Пришла пора, и сам я стал стараться походить на старослужащего. Тут уж особых усилий не требовалось. Но и то, как сказать. Уж бездельничать и плевать в потолок я на что мастак, а деды (настоящие деды) постоянно были озабочены тем, что я не тот федот. Они уважали меня, искренне пытались помочь, да и я, из природной своей вежливости, вовсю пыжился, рвался им навстречу. Но что могло получиться, если с армией и с этими отличными ребятами я никак не соотносился?

В один из дней, когда я уже носил личину отпетого старичка, на утреннем разводе командир роты отправил меня с Осколковым (тоже дедом) в поле прозванивать концы кабеля. С кабельным хозяйством я соотношусь еще меньше, чем с армией. Это-то уж было понятно всем. Даже комроты поперхнулся, отдавая такое приказание. Но слово вылетело, и комроты ждал теперь, что я как-нибудь вывернусь, и он назначит кого-нибудь другого. Я, конечно, огрызнулся, как и положено дедушке, но что-то внутри меня спокойно сказало: иди. Очень не хотелось, но как-то все скомкалось между собственно мной и внутренним голосом, и я пошел.

Осколков - это человек с продолговатым лицом. С этим человеком Осколковым мы и отправляемся из расположения части. Осколков несет сумку с инструментом и всяким барахлом. Ему нести ее не тяжело - я это чувствую. Мне тоже легко шагается. Ступнями ног я ощущаю свежесть портянок, тело исполнено упругости. Если б надо было бежать, я бежал бы. Я бежал бы с тем чувством, с которым один мой знакомый намазывает на хлеб полурастаявшее масло. Но Осколков не бежал. Я в этот момент старался походить на Осколкова и поэтому шел тоже, не спеша.

Странная свежесть. Я иду за Осколковым и чувствую, как удлиняется мое лицо. Я начинаю соотносится с Осколковым. Поделиться этим чудом не с кем.

Казарма, маячившая за нашими спинами, перестала существовать. Ее как бы и не было. Я не оборачиваюсь, чтобы убедиться в этом. Не придет же вам, в самом деле, в голову оборачиваться, сидя на кухне, чтобы убедиться, что за вашей спиной вдруг перестал существовать подлинник Пикассо.

Мы идем по тропинке. Соотнесясь с Осколковым, я не могу любоваться величавостью окружающей нас природы. Но чтоб было понятно, скажу: мы идем по долине между двумя хребтами забайкальских сопок. Ширина долины - километров семьдесят. В сухом осеннем прохладном воздухе видимость до космоса, так что сопки видны отчетливо. Тропинка сухая, без пыли. По бокам жесткая трава. Думаю, что ковыль. По всей долине тишина, только глухой топот наших сапог и голос Осколкова. Без особого напряжения он поносит командира роты. Лексикон ругани, как и собственно Осколкова, слаб, логики в ругательствах почти никакой. Но Продолговатое Лицо не может смущаться по таким пустякам.

Я отвлекаюсь и не замечаю, когда мой Осколков переходит с командира роты на другие предметы. Через некоторое время он начинает свистеть. Потом вдруг сворачивает с тропинки, и мы несколько десятков метров идем сквозь траву. Осколков останавливается, бросает сумку, прекращает свист и оборачивается. Продолговатое лицо смотрит на меня, потом на небо, потом под ноги.

- Козел паршивый, Мышонок. Говорил я Силантию (командиру роты), что Мышонок эту муфту запорет, придется после него все переделывать.

- Да, - задумчиво отвечаю я, - Силантий всех уже забодал.

- Ха, - радостно подхватывает Осколков, - Силантий? Да он же казлина протухшая, в голове его сиволапой опилки заспиртованы.

Веселый Осколков уходит к железнодорожному полотну, голос его затихает, потом снова набирает громкости. Он возвращается и тащит с собой доску. Доска положена на два камешка, мы садимся на нее. Осколков вытаскивает из сумки инструмент и хлам.

Продолговатое лицо принимает сосредоточенный вид. Осколков работает. Я слушаю его обрывочные фразы. Иногда их можно отнести к коммуникативной функции, но по большей части это что-то вроде безусловных рефлексов, что-то похожее на похрюкивание свиньи в послеобеденное время. Оказывается, чтобы выполнить весь комплекс работ, нам надо развести костер и разогреть на нем гудрон.

- Ты пока пособирай дров, а я схожу за ведром, - говорит Продолговатое Лицо. Я легко соглашаюсь с таким раскладом. Осколков уходит в сторону железнодорожного полотна. Я с бездумным посвистыванием отправляюсь в противоположную сторону. Брожу по траве, ощущаю свежесть портянок и упругость тела. Но дров никаких не нахожу. Откуда дрова в забайкальской долине? Им неоткуда взяться. Я отчетливо осознаю это и возвращаюсь к нашему маленькому лагерю. Хорошо сидеть на скамейке и дожидаться Осколкова. Хорошо соотноситься с ним. Я в философской нирване посреди долины, посреди Земли, а в каких-то координатах и в самом центре Вселенной, в самом центре временного массива, который охватывает нашу марксистскую материю. Все уравновешено. Пик Бытия.

Естественно, ничего такого я не думаю. Я сижу на скамейке - пустой, как Осколков.

А вот и сам он - возвращается с ведром и с небольшой охапкой кольев квадратного сечения. Походы Осколкова в сторону железнодорожного полотна никогда не бывают безрезультатными. Мы разводим костер и прилаживаем ведро. По чести говоря, делает все Осколков. На фоне моей неприспособленности ему приятно выглядеть сноровистым неторопливым мужичком. Он неплохо играет свою роль и даже заражает меня. Я начинаю понимать смак низкоквалифицированной трудовой деятельности. Костер разгорается, и мир распадается на две части: мы у костра и долина, ограниченная космосом. Странная акустика подтверждает то, что мы с костром настоящие, а остальное - декорации.

Продолговатое лицо оскалило рот. Сам Осколков на корточках. Рукой он пытается вытащить из костра головню: " А-а, с-сука!" Мы прикуриваем от головешки сигареты овального типа.

Из-за своей огромности долина кажется плоской, как стол. На самом деле есть канавы, пригорки, а в полукилометре от нас (если смотреть в сторону железнодорожного полотна) стоит бочка из-под горюче-смазочных материалов. Осколков уже около нее. После минутного осмотра Осколков роняет ее и пытается катить. Он машет рукой, и я с радостью бегу к нему на помощь. Мы катим бочку к канаве. Мы хотим ее сбросить туда.

Канава далеко. Но наши с Осколковым продолговатые лица не ведают смущения. Мы не знаем точного местоположения канавы. Однако мы уверены, что она здесь есть, просто ее не видно из-за высокой травы.

Мы почему-то не устаем, хотя катим бочку давно. Нам помогает свежесть портянок. Я говорю Осколкову, что иду разведать, где же все-таки канава. Осколков тоже идет в разведку под углом к моему направлению. Он первым находит канаву. Мы катим туда бочку и сбрасываем ее. Канава небольшая, и событие получилось без грандиозных эффектов.

Мы возвращаемся к костру. Бочки как бы и не было. Я отдыхаю на скамейке. Осколков помешивает гудрон.

- Готово, - сообщает продолговатое лицо.

- Начинай, - говорю я, словно каким-то образом соотношусь с кабельным хозяйством.

Осколков заливает гудроном муфту. На растекающуюся черную массу он смотрит страшными глазами.

Пустое ведро Осколков с силой швыряет метров на двадцать и присаживается рядом со мной.

- Осколков.

- Ну.

- Ты не знаешь случайно, что такое дискурс суггестивности? - неожиданно вырывается у меня.

- Мне такое на хер не нужно, - запальчиво отвечает Продолговатое Лицо.

- Да не. Это мне баба в письме написала. Не пойму, к чему она клонит.

- Хер его знает. Бабы дуры сиволапые.

Делать больше нечего. Осколков собирает инструменты и хлам в сумку. Прихватывает еще и кол квадратного сечения. Я не спрашиваю зачем.

С глухим приятным топотом мы возвращаемся в расположение части. На нашем пути попадается пролет высокого деревянного забора. Когда мы шли вперед, его не было. Осколков бросает сумку в траву и подходит к забору. Заточенным концом кола он начинает водить по доскам. Мы слышим зубренькающий звук. Потом Осколков дубасит колом по забору. Продолговатое Лицо изрыгает воинствующие проклятия, хрипит в яростном восторге и брызжет слюной. Но забор сдерживает натиск. Тогда на помощь прихожу я. Мы с разбегу ударяем забор солдатскими сапогами и через пять минут роняем его.

Упавший пролет открывает нам вид казармы. Я все еще чувствую свежесть портянок и упругость тела. Осколков остается быть частью природы и армии. Мое же лицо перестает быть продолговатым.


Copyright © Евгений Харин
Hosted by uCoz