---

Поэт

В километре от нелепого рабоче-колхозного поселка и метрах в ста от железнодорожной насыпи стоит потемневший двухквартирный дом, построенный на казенный эмпээсовский манер. В ближней к поселку половине проживает путеец Саня Чулков, двадцати семи лет, имеющий двоих детей и жену. Если б в мире нашелся человек, который не то чтобы любил Саню, ну хотя бы имел к нему чувство жалости, тот мог бы, покривив душой, назвать его подсолнухом. А так - голова его походила на загаженную, давно не чищенную сковороду. Тело было узким, как сковородная ручка или казалось таким из-за особенностей и размеров черепа. Правда, ходил Саня раскорякой, что несколько смягчало диспропорции.

В сочувствии посторонних Саня не нуждался. Глядя в зеркало, он был весьма доволен и колючим взглядом, и леденящим душу оскалом отражения. Это печать силы, считал он.

В квартире Чулкова присутствует тот род затхлости, который так любит смешиваться с запахом керосина. Сейчас хозяин сидит на кухне и продавливает сквозь кулак вареные картофелины и размоченный хлеб. Готовится пойло свиноматке Маше и двум энергичным ее сыновьям – Толику и Борику.

Когда Чулков накормит скотину, он соберет все тетрадки со своими стихами и перепишет самые душевные из них в чистую. Буквы будет выводить аккуратно, поэтому почерк получится детский. Все его стихи о природе - людей и человеческие чувства он не понимает. Особенно Чулков ненавидит жену.

Соединились они в браке, спустя два года после его службы на флоте. Хитроумные свахи подстроили ему как бы случайную встречу с безропотной матерью-одиночкой. Чулков на этот подвох, конечно, не поддался и во время случайной встречи с большим удовольствием пугал невесту своим омерзительным оскалом. Однако еще через полгода получилось так, что ему по месту работы могли бы предоставить квартиру, если бы он имел семью. Чулков подкараулил мать-одиночку, выходящую из магазина и с неестественными ухмылочками (но без оскала) пригласил ее в кино.

Та знала о наметившейся квартире еще с первого сватовства, знала также, что кроме нее вряд ли кто пойдет замуж за давно не чищеную сковороду. Сама она была не убогой, а даже средненькой. Но лениво презирала мужиков. И чем ладней они были, тем больше она их презирала. Такой как Чулков - злой, непьющий, корявый - мстил мужской половине рода и вполне устраивал ее как часть ее будущего хозяйства. Возможно, существовали и другие психоаналитические расклады, но мать-одиночка ни о чем таком знать не хотела и сразу же после свадьбы, откинув безропотность, начала жить, скалясь на мир и приобретенного мужа не хуже самого Чулкова.

К обеду следующего дня тетрадка, с набело написанными стихами была готова. Чулков надел костюм, со времен свадьбы остававшийся единственным, шуршащую куртку с умилительным пояском, вязаную шапочку с иностранной надписью, означавшей "Спорт. Канада". Уже выходя в сени, он вспомнил, что забыл «поодеколониться». Пришлось вернуться в комнату, не снимая ботинок.

Через час он был в районном центре. На автостанции купил жирный чебурек. Кусая его, выбрался на многолюдную улицу и спросил пожилого дядьку, где здесь редакция. " Корову продаешь?" - деловито спросил дядька. "Где говорю, редакция", - повторил Саня, ощерясь. Оказалось, недалеко, за недостроенным крупнопанельным домом.

В притихшей редакции Саня нашел кабинет с надписью "Культура" и только тут осознал важность момента. Из груди в голову выросло маленькое волнение. Дама, сидевшая за столом, узнав, что посетитель принес стихи, сокрушенно вздохнула и продолжила спокойно читать какой-то листок и через минуту вновь взглянула на посетителя. Чулков улыбнулся, и женщина испугалась. "Вам лучше сразу к Николаю Николаевичу, редактору. Это последний кабинет налево".

Интеллигентного и даже статного вида редактор увлеченно беседовал по телефону с председателем колхоза. В самом начале разговора председатель пообещал Николаю Николаевичу подбросить на его дачу обрезной доски, и поэтому теперь тон беседы был более чем доброжелательный - с анекдотцами, и искренним проникновением в председательские проблемы. Николай Николаевич временами узко хохотал (широко он не умел от природы), временами хмурил брови и постоянно пощипывал кончик своего носа.

Как всегда в таких случаях с рядовым посетителем общалась только редакторская рука. Она указала Сане Чулкову на стул. Посетитель сел. Видя, что разговор не заканчивается, стал угрюмо рассматривать обстановку кабинета. Взгляд его не выцепил ничего интересного. Тогда он завернул голову и стал смотреть в окно. Увидел там некрасивую пухлую девочку с ранцем за плечами, всю в снегу. В нее бросали снежками и дразнили два мальчика, трусоватых и радостных. В какой-то момент терпение девочки лопнуло, и она перешла в наступление. Но юркие мальчики отскочили, а девочка, поскользнувшись, упала.

- Что у вас? - отвлек Саню редактор.

Чулков подал ему через кипу бумаг свою тетрадь. Редактор раскрыл ее и, как показалось Сане, пролистал не читая. Затем вернулся к первой странице.

- Это что, ваши?

- Мои, - Чулков презрительно ухмыльнулся.

- В общем, образы какие-то есть. Не хватает смысла. Язык бедноват. Классику читаете?

- Некогда мне классику читать.

Николай Николаевич удивленно взглянул на Чулкова. Опять зазвонил телефон.

- Хорошо, оставьте тетрадь, я еще посмотрю.

- Ладно, - ответил Саня тоном если не победителя, то уж, по крайней мере, не побежденного.

На улице он закурил папиросу и медленно побрел в неизвестном для себя направлении. Ему очень понравилось слово, произнесенное редактором - "образы". Оно затесалось в плоской Саниной голове и стало медленно разрастаться корявой сказочной сосной. Ему стоило бы подумать, отчего это именно сегодня он принес в редакцию районной газеты стихи, хотя писал их с четырнадцати лет. Стоило бы подумать - рождаются ли поэты в маленьких деревеньках. Да еще в таких деревеньках, к которым прилепляют интернаты для инвалидов. Могут ли поэты с мелочным упорством выращивать свиней и презирать своих жен за большой аппетит и малую хозяйственную отдачу.

Вопросы эти он перешагнул махом, с настроением победителя. Сегодняшний декабрьский день оказался развилочным, и все тут. И вот уже в густой кроне корявой сосны образов Чулкову удалось разглядеть два четверостишья - не о природе! - о собственной поэтической судьбе. Вернувшись из себя на улицы сумеречного райцентра с этим свежим стихотворением, Саня стал другим человеком. Он начал ощущать тоску по легкой вдохновенной жизни.

Как раз на глаза ему попалась ресторанная вывеска. В ресторане он был только раз, шестиклассником, вместе с поселковой командой по спортивному ориентированию. Тогда тетя в накрахмаленном переднике разносила ребятам остывший суп-лапшу и гуляш с вермишелью. " Вот тебе и весь ресторан" - так он всегда говорил жене, когда та упрашивала Саню съездить на день рождения к сестре, отмечавшийся обычно в ресторане. Сейчас Сане показалось, что он был не прав, увиливая от ресторанов. Наверное, рестораны для поэтов как раз место довольно предопределенное.

Раздевшись в гардеробе и тщательно причесав паклевидные волосы перед зеркалом, Чулков решительно вошел в зал и сел за свободный столик. Угрюмо посмотрел на официантку. От этого взгляда официантка хмыкнула, но все же сразу подошла к поэту. Брошенное меню он не сразу раскрыл заскорузлыми пальцами, а уж прочитать тусклые буквы на папиросной бумаге не смог вообще. Поэтому смотрел на меню очень долго. Официантка склонила голову на бок, скроила на увядшем перегримированном лице капризную мину и, профессионально закатывая глаза, на одном дыхании произнесла "цыпленок, свиные отбивные, мясное ассорти, зимний салат".

- Так. Гуляша с вермишелью нету? - удивился Чулков.

- Нету. И водки, кстати, нет. Коньяк.

- Давай тогда коньяк. Котлету с вермишелью. И пять кусков хлеба.

После того, как Николай Николаевич переговорил по телефону с давнишним приятелем по партийной школе (тот продвинулся по служебной лестнице несколько дальше), он еще позанимался кое-какими делами, но чувствовал, что его тянет посмотреть тетрадку, принесенную странным плоскоголовым и грубым молодым человеком. От тетрадки пахло так же, как и от ее хозяина - одеколоном и керосином. Однако от стихов пахло другим.

Седеющий газетчик, сделавший карьеру на замысловатых очерках о передовых доярках, тоже считал себя поэтом. Уже лет десять он собирался выпустить книжку стихов, состоящую из двух разделов. В первом – гражданская тематика ("Стихи о партийном билете", " Мы помним вас, политруки", "Ильич, взгляни на наш колхоз..." и т.д.). Во втором - трепетная лирика, щедрая россыпь картин из жизни молодых доярок, которых он вопреки своей интеллигентности пощипал за груди и зады немало. В стихах доярочки рисовались стыдливыми девушками, не умеющими материться, обязательно в легких ситцевых платьицах. Частенько присутствовал озорной ветерок, играющий с подолами красавиц. Этот ветерок был чем-то средним между авторским "я" и лирическим героем.

Решиться объявить себя поэтом Николай Николаевич никак не мог. В нем был слишком силен журналист и руководитель. А обе эти ипостаси по определению должны смеяться над поэтами и запрещать их по мере возможности. С этим, конечно, можно было справиться. Больше всего и глубже всего он боялся, что какой-нибудь по-настоящему умный человек в издательстве скажет о его стихах: "понос домашней черепахи".

В поэзии Николай Николаевич прекрасно разбирался (он был полуслеп только в отношении собственного творчества), и понимал, что написанное в тетрадке, безусловно, было поэзией. Дикой, натуральной.

Теперь, в третий раз, он начал перечитывать стихи Чулкова, смакуя, энергично пощипывая кончик носа. Каждое стихотворение было живым ребенком, способным дышать, резвиться и общаться с окружающим миром. Только одному такому дитю мешал вывих бедра, у другого по какой-то случайности были спутаны руки, а третий - просто пострижен, как попало.

Взяв любимый, виртуозно очиненный карандаш, Николай Николаевич занялся благородным редакторским делом. Он так увлекся, что решил даже не ходить на совещание у зампредрика по какому-то надоевшему всем вопросу. "В конце концов, Белинский на моем месте поступил бы так же".

В зале ресторана, недавно оформленном халтурщиками под вкус районного начальства, поэт был незаметен. Его заслонял стол номер один, за которым радовались жизни четыре дебелые женщины. Кроме дебелости их объединяла общая доля: никчемные мужья и торгово-бухгалтерская работа, делающая женщину к тридцати годам лакомым кусочком для командированных.

За столиком номер два со знанием дела и с некоторым размахом пьянели, но не ослабляли галстуков как раз командированные из-под Сызрани снабженцы, которых женщины первого стола устраивали вполне. Они уже раскинули, кто какой голубочкой займется, но не принимали во внимание двух джигитов, сидящих за десятым столиком, закусывающих коньяк шоколадом и негромко беседующих на грузинском языке.

Стол номер три отличался динамикой и органичностью. Там жужжали и бубнили местные ресторанные алкоголики. Поначалу их было только двое на бутылку. Затем, после небольшой перебранки втерся третий. Четвертому никак нельзя было отказать от стола, потому что он являлся мужем официантки Светы и за счет этой своей особенности мог выручить компанию в трудный момент. Бурные диалоги, разлетавшиеся от их стола, создавали иллюзию насыщенности общения, хотя все сводилось к выжатой досуха теме - каждый, оказывается, сегодня хотел выпить на свои да еще угостить присутствующих, но его подвел дружок, какой-нибудь сучонок Ленька или собственная баба. Динамика же происходила оттого, что хорохорившиеся завсегдатаи постоянно дергали официанток и буфетчицу, выбегали на улицу, предлагая в обмен на честное слово или шапку одолжить им до завтра четвертной.

И, наконец, седьмой и восьмой столики были состыкованы в центре зала. Здесь торжественно, весело и свежо отмечалось двадцатилетие уважаемого всеми за большое сердце и нокаутирующий удар парня по кличке Ведьма. Друзья Ведьмы и их подруги, несмотря на некоторый опыт разгула и разврата, пьянели по-детски. Казалось, что их дорогие костюмы и вечерние платья были взяты тайком из гардероба родителей, а сам этот банкет лишь игра в красивую жизнь.

Поэт, сидевший за четырнадцатым столиком, пришел в ресторан не за красивой жизнью, а за свободой от своего свинарника. Он ждал заказ, вертя в руках тупой общепитовский нож, и был зол и насторожен. Он не мог разглядеть в этом зале источника своей поэтической свободы. Но после первого бокала коньяка обстановка смягчилась - скрипучая нервная система Чулкова получила теплой смазки. Подсевший к этому времени к Сане мужчина в блеклой олимпийке под засаленным пиджаком, доброжелательно посоветовал поэту пить из маленькой рюмки. Но Саня наполнил опять большой бокал и лихо его опрокинул. "Знай наших", - подумал он и не стал закусывать.

- Вот даже как! - восхитился олимпиец. Он сразу понял, что молодой человек не питок и сегодня кончит плохо. Но до этого скандального момента было еще время и можно было успеть поболтать с парнем о футболе или Афгане. Однако Саня на добрый прищур соседа не реагировал. Как раз в это время мимо их стола проходила подружка Ведьмы. На ходу она шаловливо щелкнула Саню по затылку. Чулков недоуменно смотрел ей вслед. Ничего такого интригующего не приходило в голову поэта, но он уже зацепился взглядом за кукольную внешность девчушки и за сдвоенный именинный стол. Поначалу все сидевшие за ним сливались для Сани в единое пятно. Правда, более-менее знакомой уже стала подруга Ведьмы, которая, оказывается, щелкала по затылкам всех сидящих в зале мужчин. Через некоторое время из пятна проявилась еще одна, похожая на ангела. Но безгрешность ее лица зашкаливала, и при некоторых ужимках она больше напоминала вампиршу. Потом появился мальчик с пружинистой челкой, из тех, которые ведут себя так, словно постоянно смотрятся в зеркало и ревностно следят, не помешала ли какая случайность выглядеть им так неотразимо, как они того хотят.

Подружка неотразимого мальчика выплыла только четвертой, но ее чистая и глубокая красота, не нуждавшаяся ни в высокомерии, ни в кокетстве, ее большие мягкие глаза, говорившие ей, что весь мир, а особенно ее подружки и друзья устроены так же правильно и бесхитростно, как она, - все это в доли секунды произвело обвал внутренностей двадцатисемилетнего Чулкова, умудрившегося проскочить отрочество и юность без мук первой любви.

От неожиданности и незнакомости такого рода катаклизмов Саня даже испугался и для успокоения ударов сердца быстро выпил еще один бокал. После этого он повертел головой, осматривая стены и потолок зала с видом человека, застигнутого обнаженным врасплох. А потом, когда поступившая доза коньяка произвела положенный ей эффект, Чулков хмыкнул и, масляно заулыбавшись, понял, что он пришел сюда не зря. Та, которой имени или названия он еще не придумал, и есть источник поэтической свободы.

Несколько раз Алена (скорей всего звали ее именно так) натыкалась взглядом на затуманенные зрачки поэта и испуганно отдергивалась. В эти мгновения по нутру Чулкова прокатывались горячие волны. Достигнув мозга, они превращались в сладкую изморось.

"Если бы я мог вот так постоянно смотреть на тебя, я бы мог свернуть горы. Если бы ты смогла рассмотреть мою душу и понять ее, ты бы осталась только со мной. Ты даже не представляешь, сколько радости я смог бы принести тебе. Я сочинял бы о тебе поэмы одну за другой. Я воспел бы тебя так, что позавидовали все женщины мира. Ну! Разгляди же меня!" - посылал телепатические импульсы Чулков.

Выпив еще бокал, Саня понял, что импульсы - это чепуха. Он уже привстал, чтобы пойти пригласить Аленушку на танец, но путь ему преградила официантка.

- Давайте-ка рассчитаемся.

Саня достал бумажник и отсчитал сумму, которая в любой другой момент показалась бы ему непомерно большой. Сегодня он был поэтом, и только он мог быть непомерным.

Алену тем временем увел танцевать неотразимый мальчик. Она уже давно обратила внимание на пристальный взгляд рябого зловещего незнакомца. Ей показалось, что он ненормальный и может броситься на нее. Она сказала об этом своему другу. Неотразимый мальчик, оглянувшись, успокоил ее: "обычный лох".

К началу следующего танца получилось так, что аккуратного мальчика около Алены не оказалось. Взяв красивое яблоко из вазы, и поднеся его к своим нежным губам, она вдруг увидела, как страшный человек медленной железной походкой надвигается прямо на нее. Алена быстро огляделась по сторонам, полагая, что все понимают, какая опасность нависла над ней. Но все веселились, как ни в чем не бывало. А незнакомец уже стоял рядом и с пьяной усмешкой говорил: "Ты должна танцевать со мной - у нас родственные души". Алена вжалась в кресло и оцепенела. "Да не бойся ты, я поэт, а все остальные здесь так - они не достойны тебя".

Саня уже протянул руку, пытаясь побыстрей преодолеть черту непонимания, но в этот момент его кто-то похлопал по плечу. Саня обернулся и увидел аккуратного мальчика.

- Исчез отсюда, колхозник.

Саня несколько мгновений размышлял над сложившейся ситуацией, а потом расправил грудь (пошатнувшись при этом) и ответил:

- Пусть она сама выберет из нас.

Аккуратный мальчик ждать больше не мог.

- Слушай ты, козлиная твоя морда, выходим тихонько из зала и там пообщаемся.

- Ну, пойдем.

Саня вдруг вспомнил свое флотское прошлое, и непроизвольно его руки и ноги раскорячились пуще обычного, а голова вжалась в плечи. Пока они шли, Саня подготавливал в уме отеческую интонацию, с которой он будет объяснять избалованному юнцу с розовыми щечками суровые законы жизни. Подумал еще, что пацана можно слегка пугнуть.

Через небольшой вестибюль они прошли в курительную комнату - типичную, выложенную кафелем умывальню, за которой следовали туалеты. Когда они остановились, аккуратный мальчик развернулся лицом к Сане и сказал, улыбаясь:

- Что там, какие ты выборы предлагал?

Саня открыл было рот, как тут же в глазах (от удара в нос) ослепительно вспыхнуло. Он не мог разглядеть соперника. Он не видел, как лицо аккуратного мальчика искривилось, и с каким исступлением тот кричал после каждого удара "еще надо? еще надо? еще надо?" Саня непроизвольно обхватил ладонями лицо и наклонился вперед, словно умывался. А мальчик никак не мог остановиться. Левой рукой он оттягивал Санины ладони, а правой беспорядочно молотил по плоскому лицу, не забывая повторять свой дурацкий вопрос.

Удары слабели, и Чулков потихоньку приходил в себя. Вот уже в паузу между этими двумя ударами он сможет разогнуться и увидеть противника. Когда он раскрыл глаза, то увидел влетающего в курилку Ведьму. Тот сходу отгреб аккуратного мальчика и нанес Чулкову мощнейший апперкот. Поэт пластом рухнул на спину, голова его неприятно стукнулась о кафель. Разгоряченный аккуратный мальчик бросился было пинать обмякшее тело, но Ведьма остановил его - и так перестарались. Мальчик опомнился и подошел к зеркалу привести себя в порядок. Обнаружив на костюме и на рукаве сорочки капли крови, мальчик опять вскипел. На глазах его даже выступили слезы: "У, вонючий колхозник!"

Через пять минут дебелым женщинам понадобилось сходить в туалет. Они опасливо и брезгливо перешагивали через поэта. Последняя из них слегка запнулась, посмотрела на разбитое лицо со страшным оскалом полуоткрытого рта и прошипела: свинья!

- Где этот ненормальный? - спросила Алена мальчика.

- Ушел домой.

- Слава Богу. Вы ведь его не били?

- Да так, пугнули.

Мальчик подумал: лучше будет, если колхозника убрать из курилки. Он сообщил об этом Ведьме, и они вышли из зала.

Тело за это время не изменило положения. Ведьма разорвал на Саниной груди рубашку и пригоршнями стал плескать на него холодной водой. Потом Ведьма похлопал его по щекам, и Чулков приоткрыл мутные глаза. Поэта схватили под руки и поволокли на улицу.

- На нем, наверное, пальто было. Але, гардеробщик!

- Да ладно, завтра заберет.

Саню вытолкнули на улицу. Прочапав шага три, он упал на колени и пополз на четвереньках. Рукам было приятно ощущать спасительную прохладу. А вот и голова уткнулась в пушистый сугроб.

Кузякин (обозреватель вопросов морали) оповестил Николая Николаевича, что он уходит, и в редакции больше никого нет.

- Хорошо, - ответил редактор и посмотрел на часы. Была половина восьмого.

Его голова потрескивала от приятной гурманской нагрузки. И еще от всяких шальных мыслей. Стихи из первой четверти тетрадки, которые он уже отредактировал, поблескивали, как настоящие бриллианты. Если их сравнивать с теми, нетронутыми, то извините - небо и земля. Может быть, этот Чулков никакой не поэт, а просто человек, занесший в редакцию сырой народный материал, мотивы, почву, так сказать. Есть же, например, Арина Родионовна и Пушкин. А в данном случае - Чулков и Николай Николаевич. Или взять Шекспира...

Однако, набравшись мужества, Николай Николаевич признавался, то есть говорил себе тихим голосом, что тут другой случай. И, в конце концов, если он, Николай Николаевич, настоящий поэт... или не поэт? Пожалуй, если он поддастся на воровство, то четко докажет себе, что он не поэт. Гений и злодейство вещи... А если не поддастся, то, по крайней мере, до конца жизни будет оставаться в томительной неизвестности. Что конечно больше устраивало Николая Николаевича.

Потом он долго решал другой вопрос: стоит ли помогать этому самородку? Ведь если Николай Николаевич ему не поможет, то о Чулкове никто никогда не узнает. И со стороны Николая Николаевича это уже будет не злодейством, а недостатком времени. Ну что, прикажете бросить газету, семью и рыскать по губерниям в поисках рубцовых? Или все же опубликовать пару стихов?

Николай Николаевич прошелся туда и обратно по кабинету, потом подошел к шкафу и достал оттуда папку с собственными стихами. Сев за стол, он принялся перечитывать их, пощипывая кончик носа. "Ведь тоже поэзия! Но я же с этим по издательствам не бегаю!"

В половине десятого он вышел из редакции. Небо было усыпано звездами. Морозец резко набирал силу. Николай Николаевич решил идти пешком, чтобы охладить свой распаленный мозг. Пройдя квартала три, он повернул налево и увидел человеческую фигуру, прислоненную к стене здания. Николай Николаевич замедлил шаг. Когда он догадался, что человек сильно пьян, то зашагал со своей обычной уверенностью. Фигура пьяного обрисовывалась все четче. Его рвало. Он был в костюмчике. Постоянно делая два шага влево и два шага вправо (чтобы удержать равновесие), он терся спиной о стену.

Услышав скрип снега от шагов Николая Николаевича, пьяный с трудом приподнял голову.

- Э, мужик, где я?

Николай Николаевич вгляделся и увидел страшное лицо в запекшейся крови, торчащие как у лешего волосы и поблескивающую от рвотных масс грудь. Хотя в этом человеке трудно было узнать сегодняшнего посетителя, но Николай Николаевич все же узнал. "Какое свинство! И я еще раздумывал, помогать ли мне этому человеку!" - возмутился он и прибавил шагу, насколько это позволял сделать гололед.

- Эй, мужик, подожди, отведи меня куда-нибудь в тепло. - Саня отлип от стены и попытался идти за Николаем Николаевичем. - Мужик, я же замер...

Вместо "зну" получился глухой звук. Саня поскользнулся и упал навзничь. Голова опять неприятно ударилась об лед, и тело обмякло. Наверное, запотевшие очки сыграли с Николаем Николаевичем шутку, ему показалось, что впереди, квартала за два, идут навстречу люди. "Они, конечно, не дадут ему замерзнуть", - и свернул направо. Таким маршрутом если и было не короче, то все-таки светлее.

На следующий день, как всегда к десяти часам из районного ОВД в редакцию принесли хронику происшествий. Николай Николаевич обязательно просматривал их, но на этот раз почему-то сразу передал Луизе Аркадьевне из отдела новостей. Только во второй половине дня в макете полосы он увидел обжегшие его строки.

Неделю редактор ходил в подавленном настроении, и никто не мог понять, в чем дело. Скорей всего, что-то в семье. Жена думала, что неприятности по службе. В понедельник на летучке во время случайно образовавшейся паузы Николай Николаевич неожиданно закричал:

- Ну почему они его не подобрали!

Все вздрогнули. Луиза Аркадьевна спросила, не вызвать ли врача? "Только попробуйте", - рявкнул редактор.

После этого случая он взял себя в руки. Через пару дней сходил на место происшествия и спокойно припомнил обстоятельства той встречи.

Через пять лет редактора с почетом и удовольствием проводили на пенсию. А еще через год он поехал в одно из региональных издательств с рукописью стихов. Там было на целую книжку, состоящую из трех разделов: гражданская тематика, любовная лирика и стихи о природе. В издательстве без церемоний сообщили, что первые два раздела никуда не годятся. Третий маловат для отдельного издания, но они, пожалуй, пойдут на риск. Или автора не устраивает такой вариант? Почему же, - ответил Николай Николаевич, нахмурившись, - вполне устраивает.

---