---

Проводы дворян

В первом очерке о графе Бессонове ("Спасение дворян") упоминалось, что за несколько дней до начала Пардубицкого Стипль-чеза граф был изгнан из сборной и отправлен на родину.

К этому времени (графу было 23 года) Бессонов уже сформировал свою личность, и понимал о магистральных путях следующее: они неизвестно куда ведут, и они не достойны дворянина.

Не сопротивляясь прихотям трудовой книжки, он кочевал по конторам банальным (горгаз) и экзотическим (морг). Находясь на работе, он выглядел славно, почти заправски - вместе с петровичами и колянами пил дешевый портвейн, азартно искал, например, во дворе конторы обрывок кабеля. Но иногда работа обнажалась вдруг в виде отдельной от петровичей, вермута и профессиональной романтики сущности. В ответ на это граф, как правило, делал прогулы (из озорства или депрессии) и был увольняем.

Впрочем, трудовая деятельность практически не задевала внутренней жизни графа. Бессонов шел по собственной стезе, состоявшей из непрерывной полосы причудливых знакомств, застолий, пьяных приключений, тоскливых и розовых раздумий.

Граф потреблял изрядные количества спиртного и объяснял это для себя тем, что в его крови понижено содержание эйфорических веществ. И тяга к спиртному, таким образом, это всего лишь защитная реакция организма на предрасположенность к апатиям и депрессиям. Действительно, если на трезвую голову граф был мрачен и неприступен, то после первой же рюмки водки он преображался в человека, источавшего из себя фейерверки доброй энергии. Проблема была в том, что после удавшейся вечеринки (а присутствие графа заставляло любую вечеринку стать удавшейся), он просыпался настолько опустошённым, что спасти его могло только одно - продолжение праздника.

Стремление к вечному празднику у графа меньше всего походило на алкоголизм. Это было нерасчетливой тратой душевных сил на единственно достойную графа задачу: реализовать свое внутреннее богатство в этом мире. На тридцать втором году организм перестал справляться с бешеным темпом праздника и граф пошел на самоубийство, как само собой разумеющееся звено жизненных событий. Только чистая случайность предотвратила трагедию. После этого случая граф начал ощущать действительность как бессюжетный фильм, и в кадре обязательно присутствовал неприятный, кошмарного оттенка туман. Кроме того граф обнаружил в себе странную способность быть неуничтожимым. После попытки самоубийства, Бессонов стал вести себя крайне неосторожно, однако, попадая в экстремальные ситуации, чудесным образом из воды выходил сухим. (Один из таких случаев как раз и описан в "Спасении дворян"). Неуничтожимость злила графа и в то же время веселила. Только сознание того, что он находится в забавном положении, спасало его от психических заболеваний (то есть не переходило грань обычного истощения нервной системы, с каковым диагнозом он попадал в больницы раз в три месяца).

Вторую попытку самоубийства он назначил на свое тридцатидвухлетие - погибнуть в тридцать три казалось ему дешевым позерством. В сам день рождения, конечно, должен состояться грандиозный пир, а уж потом, когда гости разбредутся, он выберется каким-нибудь транспортом за город...

На день рождения пришло пятнадцать человек. Среди них Лопес, Ефрем Подобед и ваш покорный слуга. За неделю до предстоящего пира мы размышляли о том, какой же все-таки подарок будет достойным настоящего графа. В конце концов, дело стало не из-за отсутствия идеи (хотя мы так не до чего и не додумались), а из-за неожиданного безденежья. В буквальном смысле слова на всех нас троих приходилось что-то около рубля. То есть у нас о Лопесом уже давненько никаких денег не было. А вот жилистый Ефрем ходил по ночам на разгрузку вагонов. На заработанные деньги он купил подвернувшийся по случаю этюдник и шикарный набор тюбиков. Ругать Ефрема за такой поступок мы не имели морального права, но я, скрепя сердце, предложил Ефрему продать этюдник обратно. Сын полковника вскинулся и стал орать на нас, брызгая слюной. Тогда Лопес сказал, что так браниться недостойно христианина да еще напомнил о том, что по училищу ходит уже упорная слава о бесконечной доброте Ефрема. После этого сын полковника конечно замолчал. Он обхватил руками свой этюдник, забился в угол и смотрел на нас оттуда исподлобья. Мы с Лопесом изредка прохаживались по комнате и говорили "м-м-даа". Первым молчание прервал сам Ефрем.

- Посмотрите-ка на часы. Теперь у нас просто нет времени, чтоб успеть продать, а потом еще на эти деньги что-то купить.

- А если б было время, то ты, конечно бы, продал, - с известной долей язвительности произнес я.

- Да, пожалуй...

В общем-то, неизвестно, какую именно мысль хотел выразить Ефрем. Но мы с Лопесом поняли ее одинаково, потому что одновременно воскликнули:

- Подарим графу этюдник!

- Да на кой черт он ему сдался?

Ответить на этот вопрос было трудно. Но мы чувствовали, что наша уже взяла и поэтому вместо ответа стали дружески покрикивать на Ефрема, чтобы он быстрее зашнуровывал свои стоптанные ботинки, иначе мы опоздаем к холодным закускам.

Несмотря на то, что граф был фатально отрешен, пир с первых же минут завязался на славу. Этому способствовало однородность публики. Известно, что критерием идеальной пирушки является хаос. Так как восстановить события того вечера невозможно, то можно отнести его к пирушкам как раз идеальным. Единственное, что я могу сказать, - графу наш подарок понравился необыкновенно. Приблизительно ко второй половине вечера он полностью избавился от фатальной мрачности и пил вместе с нами для того, чтобы ускорить течение времени. С детским нетерпением он стал дожидаться следующего дня, чтобы уехать за город и писать изгиб речки и заброшенные избы на крутом берегу.

Колдовать над холстом графу понравилось во всех отношениях: и смачный запах красок и смачный процесс их смешивания и азарт превращения пустоты в действительность. И главное, что понял граф - есть способ перехода внутреннего "я" во внешний мир.

Осенью он был принят в художественное училище на правах кандидата. На втором курсе состоялась его персональная выставка. На четвертом - еще одна. Вернее сказать - чуть-чуть не состоялась.

Граф не был самородком в классическом смысле этого слова. Его стремительный успех объяснялся его способностью к восприятию человеческой культуры. Его рафинированная генетическая сущность как раз и предназначалась для того - быть венцом культуры, не смелым разведчиком, не рудокопателем, а тем, кто в конечном итоге должен оценить работу цивилизации, сказать спасибо, но и пользоваться этими достижениями. Через этюдник граф приблизился к живописи. Как и должно было случиться, он обнаружил незаурядный вкус. Понимая внутренне, что такое живопись и что такое настоящая живопись, он начал двигаться по предложенной программе: упиваясь Коровиным и Серовым, он писал работы в их стиле, не съезжая, однако, на внешнее копирование. Он копировал дух. Потом программа предлагала следующих по хронологии мастеров. Граф достаточно быстро умел разглядеть тайну и этих художников - появлялась и новая серия его собственных работ.

Весьма замечательным был случай на этюдах. Группа, в которой учился Бессонов, выехала по Московскому тракту на седьмой километр. Студенты разбрелись по местности. Граф бродил дольше остальных. Наконец выбрал место. Не успел он сделать и десяти мазков, как почувствовал чей-то пристальный взгляд. Резко оглянулся и увидел крадущегося к нему преподавателя рисунка, вечно носившего короткие брюки и лошадиное лицо - некто Желудков. Когда граф оглянулся, тот отпрянул и как-то неловко (впрочем - по-лошадиному) ухмыльнулся. У Бессонова пропало настроение. Он быстро упаковался - решил придти сюда завтра.

На следующий день к большому удивлению он увидел там Желудкова.

Начинающий (да и не очень начинающий), увидев работы Бессонова попадал под его влияние. Тучков, один из преподавателей живописи, так говорил об этом явлении: "попасть под гусеницы бессоновского танка".

Преподаватели были в восторге до тех пор, пока граф не перешагнул их в своих вкусовых потребностях. Как раз из-за этого-то и сорвалась выставка на четвертом курсе - его работа "Контрабасист" вызвала скандал в преподавательских и членсоюзахудожнических кругах. Ему предлагали не выставлять эту картину, и тогда выставка бы состоялась. Граф в принципе был согласен. На выставкоме он так и выразил свою позицию: признайте здесь в келейной обстановке, что "Контрабасист" это лучшее, что написано мной за всю карьеру, да и вообще, что это намного лучше всего, что написано присутствующими здесь когда-либо, - и тогда эту работу выставлять не будем, раз уж такое положение в стране. Выставку отменили, но на более серьезные меры идти не решились.

Последняя неделя марта 1989 года выдалась сумасшедшей. Граф объявил о своем желании сделать выставку местных способнейших художников. Отправной точкой и эталоном "выставки избранных" будет, естественно его собственное творчество. Это подразумевалось не только им, но и его ближайшим окружением: Лопесом, Ефремом Подобедом, братьями Дакотниковыми, Велеховым и некоторыми другими.

За тем, как распространялась эта благая весть, было интересно наблюдать с высоты птичьего полета. Вначале был виден Младший Дакотников, спешащий на квартиру графа. Затем граф с Младшим Дакотниковым идут по улице Карла Маркса и случайно встречаются с сыном полковника Подобеда. Граф предлагает зайти в рюмочную, чтобы обсудить в спокойной обстановке суть его блестящей идеи. Они решают, что надо сегодня же сообщить обо всем Велехову, иначе он завтра уедет в деревню и выпадет из обоймы. Теперь они уже втроем движутся по переулкам, чтобы кратчайшим путем попасть к кинотеатру "Салют", около которого проживает бестелефонный Велехов.

Им предстояло пересечь средней величины улицу, по которой навстречу им неумолимо движется ни о чем не подозревающий Лопес. Лопес восхищен идеей, и Граф, пронзительно вперившись в пуговицу на рубашке Младшего Дакотникова, предлагает поступить более логично, чем они планировали: зайти в магазин, купить две бутылки водки, чтобы у Велехова посидеть толком. Компания из четырех человек перемещается по переулкам в обратную сторону. В ближайшем магазине водки не оказывается, и группа способнейших художников погружается в троллейбус, отбывая на нем в северном направлении на расстояние в шесть остановок. В супергастрономе "Звезда" покупается водка. Все спохватываются: в трех кварталах от "Звезды" мастерская Бельгийца, которого тоже необходимо посвятить в планы.

В мастерской водка выпивается за разговорами оживленными, но несущественными. Граф говорит: "Толком поговорим у Велехова". Но не с пустыми же руками к нему ехать. Отряд разбивается на три группы. Граф едет к Велехову, предупредить, что к нему сейчас придут. Младший Дакотников едет к Старшему захватить денег и купить водки. Лопес с Ефремом едут занимать деньги по своим не очень надежным каналам. К четырем часам дня все ручейки благополучно впали в велеховскую квартиру.

Как всегда граф главенствует над столом и не устает повторять, что главное это понять внутренний смысл выставки и ее значение. Настроение у всех, особенно у Лопеса, приподнятое. Хватит тухнуть по собственным мастерским, встряхнемся от шабашек нудных. Нужно доказать родному краю кто есть кто. И родной край оценит кто есть кто. И всего-то нужно - организовать выставку. И мы это сделаем, говорит граф, потому что это надо сделать. Главное не откладывать.

- Конечно! - искренне поддерживают Лопес, Подобед, Дакотников-Младший и так далее.

- Вот что, друзья, - продолжает граф с некоторой задумчивой оттяжкой. Тут же заскобочной интонацией он говорит спасибо Ефрему, наполнившему его стакан. - Прямо сейчас нужно все хорошенько обдумать, чтобы идея не расползлась, не развеялась по ветру пылью. Да, вот что, чтобы она не расползлась, думаю, сейчас нужно настроиться даже до некоторого рода злости.

- Ну, это ни к чему, - с некоторой обидой возразил Лопес, известный своими христианскими устремлениями.

- Послушай, Лопес, под злостью я подразумеваю некоторый род честолюбия, который необходим художнику, творцу.

- А-а, ну тогда совсем другое дело, - успокоился Лопес. - Извини, граф.

- Вот то-то же. И потом, если уж на то пошло, дорогой мой Лопес, почему же у нас не может быть естественного чувства злобы против того же Сурепкина или того же маэстро Тюкавина? Эти убогие своей душой и ничтожные своим умом деятели пачками выдают пошлейшие сюжеты. Я не упрекаю их в ничтожестве, в гонорарах и званиях. Но чем виноваты выставочные залы, музеи и, в конце концов, народ, который вынужден созерцать эту пошлость?

Граф распаляется, и Ефрем наполняет ему стакан вновь. Пока Бессонов пьет, Дакотников-Младший говорит, что часть его работ сейчас в Киеве.

- Какие? - спрашивает граф, слегка морщась от приятной горечи в глотке.

- "Перед лужей", "Обскуранты", "Сон о казни" и еще кое-какие вещи.

- Жаль, "Перед лужей" - работа сильная. - Граф, прищурившись, смотрит в потолок, потирая подбородок. - Да, жаль, жаль... А что, у тебя, Ефрем, "Пляска трех Гитлеров" жива?

- Жива.

- Вот видишь - жива. А написана отвратительно.

- Почему это?

- Я тебе сто раз объяснял почему. Да и объяснять не надо. Если ты не дурак, то сам должен видеть, что это дерьмо.

- Не дерьмо, - с каменным спокойствием возразил Ефрем. Загоралась трафаретная перепалка между графом и сыном полковника. Так как пресечь ее было невозможно, то Велехов решил хотя бы оттянуть ее:

- Водка кончилась.

- Естественно, - ответил граф. - Мы пьем, как пожарные помпы, вместо того, чтобы обсудить наши дела. Впрочем, я совершенно не ратую за сухой стол.

Отправили Ефрема с Лопесом по их ненадежным каналам. Ходили они долго и вернулись ни с чем.

- Ну что ж, завтра собираемся у меня в десять, - закончил граф вечеринку.

Утро следующего дня. Квартира графа наполнена ароматом кофе. В квартире массивная музейная мебель, но граф никакого отношения к ней не имеет. Мебель, как и вся квартира, принадлежит жене Элеоноре. И сама Элеонора юридически не принадлежала графу - она верная подруга.

У графа есть еще одна верная подруга, в Питере, - Инесса. Граф не ловелас. Его любят женщины определенного типа. Как раз те, которым дано чувствовать и почитать культуру в ее внутреннем содержании. Внешне граф ничего им не давал. Не проявлял никаких (кроме вежливостных) знаков внимания. Но все же редких и чаще всего нетрезвых появлений было достаточно для Элеоноры (и Инессы), чтобы сказать себе, что это единственный из возможных способов иметь своего единственного мужчину. Сам граф воспринимал семейную жизнь как бесконечное пребывание в гостях, со всеми плюсами и минусами этого статуса. Граф в сильнейшей степени уважал и Элеонору и Инессу. И приблизительно раз в три года происходили проводы из Вятки в Петербург, а потом из Петербурга в Вятку. Хотя Элеонора и Инесса не были знакомы лично, но передавали графа из рук в руки как две родственницы, как две тетушки своего любимого племянника. Итак, утро следующего дня, квартира графа наполнена запахами кофе. Сам он ходит в незамысловатой рубашке и брюках, щурясь от дыма сигареты. Но графская сущность создает полную иллюзию того, что он в халате с трубкой. Остатки вчерашнего алкоголя в организме действуют если не ободряюще, то электризующе. Он очень деловито встречает одного за другим способнейших художников.

- Сейчас идем во дворец культуры. Посмотрим что там и как. Надо четко поставить условия этой Катерине Ивановне. Сегодня я позвонил ей. Они, оказывается, предоставляют зал для всех самобытных художников-любителей. Надо узнать, кто в выставочной комиссии. Попытаемся объяснить им, что нельзя утопить выставку в самобытной пенсионерской писанине.

Всю дорогу граф горячо возмущается: откуда в нашей стране такое количество самобытных любителей и почему их так любят все выставкомы? Катерина Ивановна оказывается типичной культурно-просветительской женщиной, которая одинаково переживает и за сохранность кресел и за высокий идейный уровень мероприятий. Графа она побаивается и услужливо рассказывает ему, как именно и какими темпами идет подготовка к выставке. Граф, как настоящий функционер-хозяйственник ходит с Катериной Ивановной по залам и кабинетам, трогает руками всякие предметы и заглядывает во все углы и щели, о которых заходит речь у Катерины Ивановны: "Вот посмотрите здесь, пожалуйста. А здесь, как видите, у нас еще не убрано, но сегодня уберут, здесь недоштукатурено, но Козлову уже сказано, и они сегодня подойдут к четырем...». Наконец все заходят в помещение с огромным количеством холстов, приваленных к стенкам. На них изображены пашни, ели, лица дедов-щукарей и аспирантов.

- Что это такое, - настороженно спрашивает граф у Катерины Ивановны.

- Это уже подвезли, кто смог, к выставке

- Вы шутите, - в голосе и глазах графа мольба.

- Вот тут акварели Перегородцева, а там, пройдемте, работы Сурепкина.

- Где работы Сурепкина, покажите мне работы Сурепкина, - говорит граф в легкой истерике.

- Вот, - Катерина Ивановна вытягивает из кучки-палатки холст 60х40 "Пора на утреннюю дойку". Граф, крепко взявшись за боковые стороны рамы, смотрит на полотно. В его окаменевшем взоре - печаль библейских пророков.

- Граф.

Через четверть минуты Лопес повторяет:

- Граф.

Бессонов выходит из прострации, ставит полотно Сурепкина к стене и направляется к Лопесу.

- Посмотри на это.

На полу стоит бронзовая голова размером с 30-килограмовый арбуз. Граф приседает на корточки и смотрит монстру в глаза:

- Кто это? Зигфрид?

Лопес тоже опускается на корточки и находит табличку "В. М. Колодкин, директор зверохозяйства "ПУМА", герой соц. Труда". Граф и Лопес встают, отряхивая ладони. К ним подбегает Катерина Ивановна:

- Не правда ли, хорош?

- Не правда ли хорош, не правда ли хорош... - замурлыкал граф. - А где председатель комиссии?

- Дмитрий Семеныч?

- Именно - Дмитрий Семеныч. Позвольте, какой Дмитрий Семеныч? Желудковский?

- Желудков, - поправляет его Катерина Ивановна. - Его сегодня не будет.

- Как не будет? А когда будет?

- Не знаю.

- Милейшая Катерина Ивановна, так позвоните ему, узнайте.

- А вы сами позвоните. Я уже сегодня звонила. И он был как-то не очень доволен, что его беспокоят.

- Да? - искренне недоумевает граф. - Как же не тревожить, если через пять дней выставка. Он сам-то видел это, - граф обвел взором по периметру помещения. И, не дожидаясь ответа, приказал: "Идемте к телефону».

Бессонов вместе с Катериной Ивановной удаляются в ее кабинет. Талантливые художники слышат из-за дверей уверенный голос графа, говорящего по телефону с Желудковым. Спокойная уверенность постепенно превращается в напористую уверенность:

- Интересно, как вы себе представляете мои работы, соседствующие с сурепицей Нелепкина. Что? Нет. Я говорю - с нелепицей Сурепкина. Я прекрасно вас понимаю. Я прекрасно понимаю роль председателя выставкома. Да. В конце концов, она в том, чтобы выслушать меня. Потому что это моя идея. Зачем же портить дело на корню? Знаете что, любезный Дмитрий Семеныч, вы только не подумайте, что я вас упрекаю в ничтожестве. Не подумайте.

Пока в кабинете происходит телефонный разговор, Велихов отрешенно смотрит вдаль сквозь огромные окна дворца культуры. Из всех талантливых он наиболее честолюбив. В глубине души, конечно, и по большому счету. Поэтому после слов графа "я вас не упрекаю в ничтожестве" настроение его резко падает и продолжение телефонного разговора абсолютно не интересует. Начал томиться и Ефрем Подобед. Из всех талантливых он наиболее страдает от похмельного синдрома, ибо после вчерашнего застолья он принял дома суррогатной жидкости. Ефрем заговаривает с Лопесом на предмет займа денег по своим не очень надежным каналам. Каналы, честно говоря, совсем ненадежные, поэтому обсуждать вопрос можно бесконечно. Братья Дакотниковы как наиболее романтичные из талантливых оценивают пластику движений снующих по фойе девушек из хореографической студии. Наконец все оглядываются на звук хлопнувшей двери.

- Как? - спросил Лопес, наиболее оптимистичный из талантливых.

Граф с видом человека, не знающего поражений кивнул на дверь кабинета:

- Желудковский.

В исполнении графа и этот жест, и эта интонация значили многое. Но трудно сказать, что именно. Кавалькада способнейших двинулась к выходу. Улица встречает их влажным ветром (что более необходимо Подобеду) и шумом транспорта (что всего больней бьет того же Подобеда). Пройдя в молчании квартал, шествие останавливается.

- Вот что, друзья, - начинает граф со своей знаменитой задумчивой оттяжкой. - Прежде всего, нужно все хорошенько обдумать. Собственно... собственно...

- Да что мы, - возмущается Ефрем, - прямо здесь на перекрестке будем обдумывать?

Все смотрят на графа. Кажется, он опять в прострации, как перед картиной "Пора на утреннюю дойку" и не расслышал слова Подобеда. Но на самом деле он ждет, когда его (Подобеда) слова раскроют графу свой внутренний смысл. Смысл раскрывается. Граф обретает боевой настрой. И молча благодарит за это сына полковника.

- До чего же мы наивны! Мы, авторы "Контрабасиста", "Перед лужей", "Пляски трех Гитлеров" идем в сусальные ангары Желудковского! Альтернативная выставка!

Сбавив пафос, граф развивает мысль:

- Конечно, будет тяжело, альтернативная выставка - кропотливое дело. Хотя давайте-ка сядем куда-нибудь и обсудим все, разберемся. Может, это вовсе и не тяжело?

И действительно, после этой догадки тяжесть у способнейших художников Вятки спала. У всех, кроме Велехова, который не уверовал в слова графа. Он стоял с талантливейшими, но уже не был с ними.

- Это все понятно, - произносит приземленный голос Ефрема. - Но если мы с Лопесом пойдем занимать деньги по своим каналам, то это утянет. Как бы за это время не развеять идею. Хотя, конечно, можем сходить.

Братья Дакотниковы впоследствии откроют собственный дом моды. Вот откуда у них уже сейчас кроме романтизма присутствует ощущение финансовой реальности мира.

- Я еду за деньгами, - сообщает Дакотников-Старший. - Ну и встречаемся у Велехова.

Но Велехов объясняет, что он уезжает в деревню.

- Ты же выпадаешь из обоймы, - говорит граф. - Не дури.

Велихов пожимает плечами.

Все пожимают плечами, и Велехов выпадает из обоймы.

- Где встречаемся? - выключает похоронные мотивы Дакотников-Старший.

- В мастерской у Бельгийца.

Дакотников-Старший привез много денег. Кроме того, после десяти вечера удался поход Ефрема и Лопеса по их ненадежным каналам. Поэтому утром ситуация в мастерской Бельгийца обрисовывается следующим образом. Графа не было, и никто не знал при каких обстоятельствах и когда он ушел. Братья Дакотниковы тоже отсутствовали, но Бельгиец так понял, что братья еще с вечера, выйдя по какой-то надобности во двор, познакомились там с девушкой. И Бельгиец так понял, что ее зовут Жанна, и у нее неплохие данные, и что Дакотниковы отвезли ее на свою квартиру писать портрет.

Ефрему было чрезвычайно плохо. Лопес не протрезвел и пел что-то из репертуара Рубашкина.

Через неделю в областной газете был опубликован большой отчет о выставке местных авторов-любителей. Автора статьи особенно поразила работа И. Сурепкина "Пора на утреннюю дойку". "По тропинке, вьющейся из левого угла картины, бежит молодая доярка. С подолом ее легкого платьица озорно заигрывает ветерок. Девушка бежит, оглядываясь на молодого человека, стоящего на переднем плане спиной к зрителям. Быть может, это механизатор, быть может - молодой специалист, а может, чем черт не шутит, наш брат корреспондент, в творческой командировке. Расплывчатая фигура молодого человека (расплывчатая из-за предрассветной мглы так хорошо переданная И. Сурепкиным) с протянутой рукой выражает: "Куда же ты, Оленька?" Во взоре девушки лукавое кокетство: "Пора на утреннюю дойку, Василек!" Также сообщалось о вручении почетного диплома автору скульптурного портрета Героя соц. Труда Колодкина.

В середине апреля граф лег в больницу с диагнозом "истощение нервной системы". А в конце июня оповестил друзей о своем отъезде в Питер.

26 мая в 10 часов утра способнейшие художники Вятки собираются у графа. Бессонов представляет жене тех, кто пришел сюда впервые. Затем уже пришедшим указывает на громко храпящего в кресле человека в тельняшке:

- Это Виктор, он отдыхает.

Элеонора предлагает художникам кофе. Граф ходит по комнате с сигаретой. Проводы состоят из упаковки большого числа вещей на фоне разговоров графа и Элеоноры, никак не относящихся к долгому, а, быть может, бесконечно долгому расставанию. Как нельзя, кстати, здесь оказывается глубокое похмельное состояние Ефрема. Ему через каждые четверть часа становится плохо с сердцем, и хлопоты над ним отвлекают от безысходной грусти, витающей в пространствах музейной комнаты. Наконец Ефрему делают теплую клизму, и он засыпает.

В 12.30 подъезжает такси. Чемоданы и упаковки перетекают вниз. Все садятся на дорожку. Затем граф объявляет, что его провожать не надо и, погладив по голове спящих (Виктора в тельняшке и Ефрема), выходит.

Элеонора спрашивает оставшихся:

- Еще кофе?

---