---

Спасение дворян

Гадалок и юродивых я боялся всегда. Однажды после серии цепких ангин, когда организм мой основательно ослабел, случилось схватить меня за руку какой-то цыганке. Я успел услышать только, что она просит сигарету, и тут же лишился чувств.

Тогда мне было шестнадцать лет, и вместо того, чтобы заняться спортом и обливаниями, я начал взращивать в себе рационализм. Поначалу я нажал на шахматы. Через год попал в финал областного первенства, но проиграл решающую партию. Больше убил меня не сам проигрыш, а то, кому я проиграл. Если б это был очкарик с обкусанными ногтями или, там, напористый сельский паренек. Со мной сражался пижон, за которым притащилась целая рота поклонников. Вечером того дня, когда я хладнокровно исследовал протокол нашей партии - я понял, что шахматист он весьма посредственный, и проиграл я только из-за собственной раздражительности, из-за того, что любимчик публики ни на минуту не сомневался в благосклонности к нему фортуны.

Через несколько дней после чемпионата мне вручили путевку в Артек, как чемпиону. Я даже не стал интересоваться почему. Я только самодовольно ухмыльнулся рациональности происходящего.

Артек оказался большой казармой на берегу моря. Точь-в-точь как марксизм. После Артека, кстати, я опять отхватил серию ангин, которые дали осложнения на сердце и почки. Комиссия признала мою непригодность к службе, о чем очень сожалел иезуитской внешности капитан - по моей вине у него не сошлась какая-то очень важная цифра. Я же, наоборот, счел случившееся очень рациональным, ибо какая же польза стране от солдата, который не имеет храбрости пользоваться общественным туалетом.

Шахматы обещали хорошее будущее. Но холодный расчет, который так ценится в этой игре, привел меня к мысли, что в спорте я никогда не буду счастлив. Мой рационализм устранил разницу между чемпионом по прыжкам в высоту и тем, кто быстрее всех на земле съедает тарелку горячего борща.

Если принять во внимание небольшие лета мои, то станет вполне объяснимо, почему я гордился своим рационализмом. Отринув в сторону шахматы, я радовался, что перешагнул через очередное заблуждение человечества. В самом процессе прояснения жизни было нечто азартное. Теперь я уже сам разыскивал ведунов, чтобы наслаждаться их дешевым актерством и убогой фантазией. Поначалу я вступал с ними в дискуссии. Меня принимали за комсомольца и соглашались со всем, что я говорил. Когда же я раскусил их, то стал являться под видом клиента, тем более, что болезный вид мой располагал их к откровениям как нельзя лучше. Все, что они предсказывали, аккуратно записывалось мной и по мере возможности проверялось. Была у меня и отдельная стопочка предсказаний, которая проверок не требовала. Например, на вопрос, почему у нас дома барахлит телевизор очень надежной марки, знахарь с орденской планкой ответил: "Около блока ПТК растет карликовая яблонька. От нее вред".

Знаменитая цыганка Дора, посетившая Вятку в 1970 году приказала подарить ей сифон для газирования воды (я нес его подмышкой). Если же я этот приказ не выполню, то в мое запястье врастут часы вместе с браслетом, и от дикой боли я приползу к ней на животе. Записку с предсказанием о том, что я спасу жизнь дворянину, я положил в эту же стопочку. Потом, правда, (из-за въевшейся привычки все проверять) спросил у отца, который написал несколько скучных книжек по истории нашего края, могут ли быть в Вятке на сегодняшний момент дворяне.

- Почему ты это спрашиваешь? - с некоторой резкостью произнес отец.

- Да так, любопытно вдруг стало.

- Есть потомки дворян.

- Потомки дворян это ведь и есть дворяне.

- Да какие при социализме дворяне? Их, строго говоря, и при капитализме уже не было. Это, кажется, еще Сервантес заметил.

Записку я оставил в разделе романтических нелепостей. На резкий тон отца я не обратил внимания, потому что в последнее время это стало нормой. Отношения с родителями ухудшались все из-за того же рационализма, который так окреп, что перестал мне подчиняться. Если раньше я искал, чего бы мне сокрушить своей логикой, то теперь, к двадцати годам, начал искать то, что могло бы устоять перед ней. Твердой суши, естественно, не находилось, и на смену ангинам пришли депрессии и апатии. Родители недоумевали и злились. Меня же раздражали их никчемные разговоры. Однажды я тихо собрался и переехал в общагу, что на ул. Трудовых резервов.

На первый взгляд не было никакого смысла таскаться каждый вечер из моей общаги в дом студентов на улице Луначарского (это через весь город). Общаги ничем не отличались и действовали на меня одинаково угнетающе. Своей пыльной бестолковостью они окончательно отравили во мне понятие молодости. Весь мир стал казаться тумбочно-кроватным. Более того - до сих пор я не могу отделаться от чувства, что западный свод Млечного Пути заканчивается мужским многокабиночным туалетом.

Но все дело в том, что мой рационализм достиг интуитивных высот, и я чувствовал, что таскаться на Луначарского надо. Я приступил к поиску смыслов на замаскированных тропах. А в комнате номер 204 этой общаги было подозрительно много нелепостей. Там жили двое моих новых знакомых. Они создавали несусветные картины, слушали симфоническую музыку какого-то Малера и при малейшей финансовой возможности пили портвейн. В ту пору уже было слышно что-то о хиппи, но эти двое действовали слишком натурально, чтобы их можно было заподозрить в подражании столичным кривлякам.

Один из них, Ефрем, был сыном полковника Подобеда. Вместо того чтобы унаследовать от папаши рост, зубастую улыбку и любовь к знаменитому ансамблю песни и пляски, Ефрем вобрал в себя лишь отцовскую упрямость. Когда школьный учитель рисования сказал (без задней мысли), что художнический талант можно развить в любом ребенке, даже в Ефреме Подобеде, - класс похохотал. А Ефрем с той поры ни о чем кроме развития своего художнического таланта не хотел думать. В художественном училище (куда он поступил с пятого раза) о нем ходила слава как об ужасно добром человеке, хотя никто не мог толком объяснить, в чем именно эта доброта выражается. Все говорили, что он только с виду так угрюм и несносен. Однако никто не пожелал жить с ним в одной комнате. Так соседом Ефрема оказался беззаботный Лопес. Эту пасторальную фигуру судьба обделила очень странным манером - ему никак не давалось чувство печали. По своей беззаботности Лопес возможно и не заметил бы этого изъяна, если б он не обладал жгучим желанием верить в православного скорбного Бога.

В тот день была глубокая рваная осень. Ефрем методично тыкал кистью в очередную работу ("Кубическая акула"), а Лопес смеялся над тем, что у него украли последнюю пару ботинок. Вдруг в окно кто-то дико затарабанил. Среди нас случилось легкое недоумение - комната, а, следовательно, и окно, находилась на втором этаже. Ефрем Подобед с бурчанием, которое должно было означать, что с его картины спугнули гениальный мазок, шагнул к окну, и стал, не спеша, расшатывать инвалидные общажные шпингалеты.

Когда створки распахнулись, в комнату ворвался свежий, пахнущий холодными лужами ветер и еще что-то среднее между сопением и мычанием. Мы с Лопесом бросились к окну и увидели маловероятную картину. Огромное мужское тело одной ногой опиралось на козырек подъезда, а руками или почти ногтями держалось за наш подоконник. Окно находилось не прямо над козырьком, а в полуметре от его правой границы. Поэтому тело приняло, если так можно выразиться, звездно-диагональное положение. Так как встать обратно на козырек тело уже не могло, то оставалось только два исхода: либо очутиться в комнате, либо упасть вниз. Мы рефлекторно вцепились в пальто пришельца. Он произнес сквозь зубы: "Держите крепче, я немного передохну".

- Какого черта ты не лез в соседнее окно? - заорал в бешенстве сын полковника, подразумевая то окно, что прямо над козырем.

- Я стучался. Не открывают. Девчонки, - все так же сквозь зубы цедил незнакомец. - Поздно рассуждать. Надо скоординировать наши усилия, иначе ничего не получится. По вашей команде я оттолкнусь от козырька, и в этот момент вы рванете меня изо всех сил. Иначе ничего не получится.

Ефрем крикнул незнакомым визгливым голосом "раз, два, три!", и от непомерного напряжения в глазах моих померк свет. Но только на мгновение. Оно, кстати, ничего не принесло. Теперь обе ноги нашего неожиданного приятеля болтались в воздухе. Повисший над пропастью был грузен. Началось мучительное перетягивание каната. Мое лицо находилось как раз против лица авантюриста. И я отчетливо видел, как оно попеременно то корчило ужасные гримасы, обозначавшие цену жизни, то издавало предсмертно-сатанинские хохотки, обдавая меня запахом венгерского вермута. Под конец пятой секунды борьбы, когда незнакомец сказал "все" и обмяк, Ефрем вдруг заорал совершенно чужим и невероятно визгливым голосом, - и тело поползло вверх. На "пять с половиной" локти незнакомца уперлись в подоконник, и он уже просил нас посторониться. Но мы не отпускались, и остервенело, протащили его не только по подоконнику, но и по полу комнаты.

- Да что, в самом деле, мешок я вам что ли? - ругался он, и только после этого мы пришли в себя.

- Вот что, друзья, чтобы попусту время не терять, одолжите мне денег и сходите, пожалуйста, на эти деньги в ближайший магазин за хорошим вином, - сказал незнакомец, стряхивая с пальто следы штукатурочной грязи. - Я хочу отблагодарить вас за услугу. Не каждый, черт побери, в такую мерзкую погоду решится открыть окно. Вы спасли меня от преследований милицейского сержанта.

- И вроде как от смерти, - с неуверенной улыбкой добавил Лопес.

- Ну, как раз за это-то я вам не очень признателен.

- Фью, - свистнул я, - а ты случайно не дворянского происхождения?

- Забыл представиться. Граф Бессонов.

Перед нами стоял крупный мужчина лет 32-х, (выправка находилась в добром согласии с грузностью), голубоглазый, со щеточкой аккуратных усов. Из-за своей странной прически он походил несколько на Бальзака или лучше сказать - на актера-трагика.

- Билл из Оклахомы, - ответил ему Ефрем и загоготал над собственной шуткой.

- Ты серьезно граф?- переспросил я.

- Конечно. А в чем дело?

- Да нет, просто совпадение.

- Какое? - спросил граф, выглядывая в окно. - Шляпа внизу осталась. А, черт с ней.

- Да чушь несусветная. Не стоит об этом говорить, - пролепетал я скороговоркой и даже немного покраснел.

- Действительно, не будем отвлекаться, друзья. Так кто же отправится в магазин?

Идти пришлось мне, так как Ефрем был занят "Кубической акулой", у Лопеса не было ботинок, а на графа в окрестностях общаги охотился милицейский сержант.

Я вернулся с портвейном через двадцать минут. Стол был вытащен на середину комнаты и весело сервировался Лопесом. Суровость Ефрема тоже была сломлена - он отставил в сторону работу и внимательно слушал графа.

- И все-таки, дорогой мой Ефрем, Лотрек никогда бы не стал писать акулу кубическим манером. Ты просто реагируешь на навозный хрущевский коммунизьм. А этого ни в коем случае делать не надо.

Увидев меня, Бессонов закончил свою речь дружеским похлопыванием Ефрема по плечу.

- Спасибо, Клавдий, спасибо милый, - сказал он, заглядывая в принесенную сумку. (Звали меня Антон, граф хотел, видимо, сказать - Антоний, но получилось - Клавдий). - Ну, вот я и готов дать ужин в вашу честь.

Сразу же как-то после этого объявления 204-я комната перестала обладать кроватно-тумбочными характеристиками. События потекли очищенными от ненужностей и прозаизмов, которыми так богата реальная жизнь.

Граф безраздельно царствовал (или графствовал?) над столом. Его реплики в совокупности с жестами, казалось, были отрепетированы. А речи - обработаны помощником сценариста по диалогам. Именно, что казалось. На самом деле (я ведь во все внимательно вслушивался и анализировал, в отличие от беззаботного Лопеса и индифферентного Ефрема) граф нес пьяный благодушный бред, и мысли его, как и мысли любого пьяного человека, перескакивали с предмета на предмет. Только вот все это было сдобрено пьяным вдохновением и природным графским, что ли, обаянием. Он даже не был остряком, но и этого не замечалось.

Я могу восстановить примерно лишь одну сюжетную линию (которая развилась из-за моего незаметного, но упрямого науськивания) из всего, что наговорил красноречивый граф в тот вечер.

Родовые земли Бессоновых находились с начала восемнадцатого века на берегах Волхова. В Вятку графиня Елизавета Сергеевна с четырьмя детьми попала во времена красного террора, объявленного Ульяновым. Муж Елизаветы Сергеевны погиб еще в 1914 году смертью трагической и благородной (кстати, об обстоятельствах гибели генерала В.С. Бессонова я прочитал совсем недавно в исторических хрониках Солженицына). Старший сын Елизаветы Сергеевны по приезду в Вятку устроился учителем в близлежащее село. Там его приняли за идейного революционера, потому что он очень походил на Н. Г. Чернышевского, каким его рисовали в ту пору в политических брошюрах ликбеза. В 1924 году у загадочного учителя родился сын Георгий. Он уже по инерции считался человеком революционного происхождения, и это помогло ему без особых проволочек попасть в 42-ом на фронт. Там он во время бесшабашного гарцевания на породистом скакуне (вороной конь, ослепительно белый снег) был тяжело ранен в грудь, а в госпитале города Поставы сумел познакомиться с сестричкой Аней, которая оказалась (кто бы мог подумать!) внучкой фрейлины Ее Величества.

У этой сугубо дворянской семьи сын родился в год смерти Великого Друга физкультурников. Рос маленький граф пушистым прекрасным Володей. Милым проказником. Бессонов так об этом и сказал, сощурив глаза от мечтательности и папиросного дыма.

- И пока меня хранило детство, радовал и семью, и школу, и всю дворовую компанию.

Я живо представил шестнадцатилетнего боготворимого всеми графа и тут же вспомнил, где я видел эту странную прическу, голубые глаза и феноменальную самоуверенность.

- Ты ведь в шахматы балуешься, - заявил я с известным пьяным хладнокровием.

- Конечно. Особенно на похмелье.

- И в шестьдесят девятом выиграл первенство области...

- Кто? Я? Этого еще не хватало. А, впрочем, однажды, будучи в сборной Союза, я ездил на Пардубицкий стипль-чез. Но не доехал одну станцию до Пардубице. Ха-ха. Меня закружила какая-то компания. Причем, я чувствовал, что это не аферисты, а очень веселые и захватывающе незнакомые люди. Мы устроили в местном кабачке грандиозный пир. Вернее, устроил я. А хозяин кабачка, сейчас вспомню его фамилию, о! - Шрамек, - он предложил мне расплатиться седлом, сбруей и сапогами. Сказал, если принесешь, можешь гулять еще день. И разборок с тренером никаких не было - мне просто приказали возвратиться на родину и больше близко к столичным ипподромам не подходить.

- Врешь ты все, - отрыгнув на половине фразы, произнес Ефрем.

- Напротив, это ты врешь, - спокойно ответил граф.

- Как же это я вру, если я за весь вечер ни слова не сказал?

- Кубических акул не бывает. Вот почему, Ефрем.

- Не обращай на него внимания, граф, - сказал Лопес. - На самом деле он очень добрый и, кстати, сын полковника.

Совершив этот дипломатический подвох, Лопес неровной походкой подошел к проигрывателю и поставил пластинку с Малером.

- Это как раз то, что надо, - воскликнул граф и затушил папиросу. - Не найдется ли у вас трико?

- Сейчас поищем. - Лопес пошел из угла, где находился проигрыватель, к шкафу, который стоял у дверей. В это время Ефрем, для того, чтобы вместить на столе еще одну, отдельную от графовой пепельницу, убрал на пол недопитую бутылку вина.

- Никогда не делайте так, - очень проникновенно произнес граф.

- Аристократический этикет или примета? - искренне поинтересовался я.

- Да что вы, в самом деле, какой этикет! Однажды я поставил вот так же бутылку, а потом опрокинул ее ногой нечаянно. Было обидно до слез, честное слово.

- Вот тебе трико, - сказал Лопес, довольный тем, что удалось исполнить просьбу сановитого своего товарища.

- Да какое же это трико? - возмутился граф, брезгливо держа кончиками большого и указательного пальцев линялые физкультурные кальсоны. - Вы что, не знаете, в чем танцуют балет?

- А! - быстро закивал головой Лопес, - понятно. Извини, граф, но такого у нас, конечно, нет.

- Может быть, у соседей, - предположил граф.

- Да ну, у соседей и такого нету. - Лопес отнес кальсоны обратно в шкаф.

- А зачем тебе они, - спросил Ефрем.

- Кто - они? - не понял граф.

- Ну, трико.

- Танцевать. Зачем же еще?

Граф выпил очередные полстакана, снял пиджак и без каких-либо переходов начал выделывать под Малера странные па. Это был набор абсурдных телодвижений, абсолютно не совпадающих по ритму со столь же непредсказуемыми всхлипами малеровской симфонии.

Поначалу мне было смешно. И в тот момент, когда мне представилось, что граф танцует в балеронском трико, я даже прыснул от смеха (Бессонов не обратил на это никакого внимания). Но потом я вдруг пронзительно понял: ужасная антипластика графа - это мистические иероглифы, которые невозможно разрушить моим рационализмом. Потом, когда я вместе с графом углубился в стихию его танца, я понял, что это даже не иероглифы, а нечто более близкое к вечному, а поэтому более сильное. И это нечто помогало Бессонову удерживать накопленное несколькими поколениями достоинство от растворения в навозном коммунизьме.

В одном из порывов танца граф вытащил рубашку из брюк. В другом он рванул ее от ворота так, что половина пуговиц полетела, а другая покорно расстегнулась. Затем, с досадой на лице, он вытянул руки из рукавов и бросил рубашку себе под ноги. В несколько приемов были сняты брюки (па у графа были затяжными, поэтому расстегивание пуговиц на ширинке легко вплелось в ткань танца). От резкого пинательного движения с ноги слетела демисезонная туфля и с грохотом ударилась о дверь. Оставшуюся левую удалось сбросить таким же манером, но только с третьей попытки. Граф остался в носках и трусах. Трусы на левом бедре были протерты до дыры. Бессонов правой ладонью в задумчивости ощупывал этот дефект и в критической точке апофеозных аккордов вдруг с треском рванул, ухватившись за край дыры.

- Что с тобой, граф, - испугался Лопес.

- Подай мне, пожалуйста, брюки, - спокойно ответствовал Бессонов. - Осталось ли вино, Клавдий?

Через полгода я научился танцевать как граф. Это помогло мне справиться с рационализмом. Я загнал его в угол, но чтобы расправиться с ним бесповоротно, думаю, надо хоть раз станцевать в настоящем трико.

Если мир для меня перестал быть четким как план эвакуации при пожаре, то это совсем не значит, что я опять стал бояться колдунов. Взять, например, предсказание о спасении графа. Эта, сложная на первый взгляд, задача решилась спустя две недели. Я проезжал на велосипеде мимо автобусной остановки в довольно глухой части города.

- Эй, приятель, - окликнул меня одинокий ожидающий. - Не мог бы ты одолжить велосипед?

- А в чем, собственно, дело?

- Я опаздываю на свидание со своей невестой. Если я опоздаю, придется покончить жизнь самоубийством.

- Да ну?

- Слово барона Зельдервица, - сказал незнакомец и достал из-под пиджака вороненый пистолет. - Вот этой самой штукой пущу себе пулю в висок.

- А-а, так значит вы дворянин, и если я дам вам велосипед, то спасу вам жизнь? - при виде оружия я стал соображать намного быстрее.

- Именно.

Так что спасение дворян, как оказалось, дело довольно заурядное. И предсказать мне такое событие - то же самое, что накаркать пляжную погоду в Майами-Бич.

---