---

Быстротекущее время

Поворачиваясь с боку на бок и пытаясь поудобней подбить и без того закрученную подушку, Самарин проснулся. Будильник спокойно цакал, с улицы время от времени доносился глухой шум машин.

Его холостяцкое жилье – просторная комната в коммуналке – было почти пустынно. Стеллаж с книгами и пластинками, да рядом с диваном стол вроде журнального. Одновременно комната была художественной мастерской. Вопреки мифу о безалаберности творческих натур, Самарин любил порядок и после каждого сеанса работы все художническое хозяйство плотно «скатывал» до минимальных размеров в одном из углов комнаты. По стенам висели работы, свои и друзей по училищу.

В этот июньский день Самарину исполнилось тридцать лет. Самарин долго лежал, глядя в потолок. Потом сел на край дивана, опустив ноги на прохладный пол. Наконец встал и пошел в коммунальную умывальню. Вернувшись в комнату, потрогал перед небольшим зеркалом худые щеки, повесил полотенце на крючок и отправился на диван. Взял со стола раскрытую со вчерашнего книгу. Закурил папиросу, начал читать.

Книжка читалась плохо – одолевали мысли о быстротекущем времени. Они точили его давно. Еще школьником Самарин впадал в знакомую ему печаль каждое воскресенье, потому что ощущал в нем зарождавшийся понедельник. И первые дни летних каникул сразу отравлялись счетом дней – вот прошло уже три дня, вот две недели, месяц. Вот и июль, который почти уже август. В ночь перед своим двадцатидвухлетием Самарину приснилось, будто бы ему исполняется двадцать семь. Там, во сне, он паниковал: как же так, двадцать семь? как же сразу так много? когда пролетела молодость? Проснувшись и поняв, что это всего лишь сон, что эти ужасные двадцать семь когда еще будут, он вздохнул с большим облегчением. И это не был бухгалтерский учет, то было ощущение быстротекущего времени. Возможно, подумал Самарин, подкуривая потухшую сигарету, — возможно, это болезнь. Легкое психическое отклонение. Или из-за философского склада ума, или от непомерных претензий к личной порции счастья.

О том, что Самарину исполнилось тридцать, помнили многие. Первым, еще до обеда, пришел Туманцев. На своем курсе они считались лидерами-соперниками, хотя от соперничества всячески открещивались. После училища (правда, не сразу, а лет через пять) Туманцев пошел в гору. Появились заказы, связи, выставки. И непонятно, в какой очередности. Некоторые полагали, что началось со связей. Получил членство в Союзе художников, а вместе с ним и мастерскую. Самарин не считал себя завистником, потому что не относил себя к неудачникам. Его раздражало в Туманцеве то, что он согласился на официальный успех. И уж если согласился, то хоть чувствовал бы какие-то угрызения. А он заявляется с бутылкой дорогого коньяка и смотрит работы однокашника с неким снисхождением. Выпитый коньяк усугубил раздражение Самарина. Он обозвал Туманцева ремесленником. Тот обиделся и ушел. Самарин подумал немного о случившемся: человек приехал из другого города, сказал, что случайно тут, проездом. Скорей всего, специально приезжал. Хотел повидаться со всеми нашими. Может, и не было никакого чувства снисхождения у Туманцева, выражение лица у него такое от природы – ко всем снисходительное. Нехорошо получилось. Из бутылки налилось еще полстакана. Самарин выпил залпом и вновь взялся за книгу. Минут через десять пришло успокоение. Каждая строка открывала ему простые истины. От этого сильно хотелось курить, но папиросы кончились. Самарин натянул туфли и вышел на улицу.

Занималась жара. На улицах отчего-то было много молодых людей. Они раздражали его своей стадностью и наигранным хамством. Самарин знал однако, что все они неотвратимо состарятся, сделаются жалкими, и это успокаивало его. Кто был стар сегодня, находился (в координатах быстротекущего времени) уже вне жизни и напоминал дерево или строение.

В киоске Самарин купил пачку "Любительских" и направился обратно. За квартал до дома он увидел Ольгу.

С Ольгой он познакомился три года назад, во время одной из многочисленных предновогодних вечеринок 1983 года, на квартире фарцовщика Кости. Самарин пришел туда уже к разгару. В круговерти танцующих под реггей раннего Кузьмина, в мерцании елочных гирлянд и светомузыкальной приставки, он сразу обратил внимание на хорошо двигавшуюся девушку. В свитере и джинсах, короткая стрижка, улыбка искрящихся глаз. «Кто?» — спросил Самарин у Кости. Тот пожал плечами: «Да шли мы ко мне толпой, смотрим, девушка одна идет, пригласили с нами повеселиться». – «Здорово. И кто же она?» – «Не знаю, все улыбается, а так ни с кем особенно на контакт не идет».

Самарин заметил, что и незнакомка обратила на него внимание, но никак этого не выказывала. Он точно выбрал момент – за полчаса до того, как искрометная вечеринка будет казаться праздником только для изрядно выпивших – и вышел, закурив на подъездном крыльце. Минут через пятнадцать появилась незнакомка. Она впала в легкое замешательство – никак не ожидала здесь встретить Самарина – но быстро с замешательством справилась.

- Провожать меня не обязательно. Я живу недалеко.

Самарину понравилось, как она это сказала – с задорной улыбкой. Как будто вопрос состоял не в том, отшить нахала или нет. Она пыталась показать, что ее отличное настроение не испортится от прогулки домой в одиночестве. Но это «не обязательно» говорило о другом, оно сказало: «Ну, здравствуй, Самарин, добро пожаловать в мою жизнь!»

Ольга жила в квартире с так называемым подселением, в которой этим самым подселением и являлась. Основные квартиросъемщики были чем-то вроде совести, которая бы разочарованно покачала головой, увидев, как жилица приводит в дом взрослых мужчин. Это обстоятельство добавляло некоторой остроты течению романа, по крайней мере, его начальной части. В комнатку приходилось проникать очень быстро и там, в комнатке, ничем себя не обнаруживать.

Ольга работала учителем пения в средней школе. Она не добрала нескольких баллов для поступления на дневное отделение консерватории в Казани, ее родном городе, пришлось учиться на заочном. Почему она приехала работать в забытый богом городок, за полтысячи верст от дома, где у нее не было ни родных, ни знакомых, Самарин так до конца и не понял.

Самарина приятно поражало, как в Ольге вместе с мудростью уживалась непосредственность ребенка. Она рассказывала ему много историй из своего дворового детства и юности, и было видно, что в ней все это еще не умерло. Она говорила, что в их дружной компании все звали ее Ланой («Ты не хочешь звать меня Ланой?» — «Нет»), и что у нее, вообще-то, есть жених – капитан дальнего плавания, который терпеливо ждет, когда Ольга ответит ему «да» на предложение руки и сердца.

- Что же тебя смущает в капитане?

- Он слишком взрослый.

- Насколько?

- Тридцать один год.

- Мне двадцать семь.

- У него лысина.

Еще в те дни, когда соседи как бы не догадывались о неполном благочестии жилицы, когда Ольга обязательно включала свой проигрыватель-чемоданчик, чтоб не было слышно разговора через стенку, в один из этих дней она достала из шкафчика плоскую двухсотграммовую бутылку коньяка — исполнилось две недели их знакомству. Самарин налил себе полстакана, выпил, затем вылил в стакан оставшееся и поднес его ко рту.

- Ты что! – испугалась Ольга. – Тебе же плохо будет!

- Почему?

- Ты же сейчас выпьешь всю бутылку!

- В каком смысле? Придется бежать за следующей?

- За следующей?! Ты можешь выпить все это и еще столько же и не умереть?

- Могу. Могу и не умереть.

Вечером они вышли погулять и оказались у школы, где Ольга преподавала. Возможно, она договорилась со сторожем заранее, по крайней мере, он пропустил их, не задавая лишних вопросов.

- Вот это мой кабинет.

Со стен смотрели неуемные – от Баха до Кабалевского – классики. Ольга села за рояль и поиграв что-то кусочками, для разогрева пальцев, исполнила прелюд из Английской сюиты Баха. Самарин был поражен.

- И ты работаешь училкой пения?

- Тебе правда понравилось? – заулыбалась Ольга. – Тебе правда понравилось, как обезьянка ловко нажимает по клавишам? Я не работаю училкой, я преподаю детям.

* * *

Как-то Самарин заметил на ее книжной полке книгу «Два Клода. Моне и Дебюсси» и, листая странички, углубился в чтение.

- Интересно?

- Интересно.

- Мне надо писать курсовую по Дебюсси. Я немножко ее почитала – мне это показалось полными мраками.

Самарин попросил книжку и через две недели принес что-то вроде реферата. Ольга удивилась, вздернула брови.

- Хорошо, я почитаю. Потом. – Она не была уверена, что художники могут что-то толком изложить на бумаге. И почувствовала неловкость, что не могла скрыть этой своей неуверенности.

Спустя какое-то время, достаточное, чтобы забыть об этом «инциденте», Ольга уехала сдавать очередную сессию. Из Казани она дала телеграмму о своем приезде, и Самарин встретил ее на вокзале. И первое, что она сказала:

- Ты не представляешь, как преподаватель хвалил мою… твою, твою курсовую! Он сказал, чтобы вся наша группа ознакомилась с работой и приобрела понятие, как надо писать курсовые!

Ольга светилась от восторга. Самарину, человеку не без честолюбия, зачастую и мелкого, был приятен ее восторг. Но он не смел радоваться. Стоит только это сделать, как быстротекущее время напомнит о себе. Он уже в этот момент понял, что сейчас наивысшая точка их отношений, и, следовательно, уже сейчас назревает или уже начался спад. По каким причинам, какими путями – это уже детали.

Действительно, Ольга стала появляться и в те дни, когда он по ней не скучал, хотел побыть один. И в дни «лишних» встреч он стал замечать как достоинства Ольги, то, что привлекало и приятно удивляло его, магическим образом превращается в ее недостатки. Так, ее артистичная живость и ум все больше казались Самарину тонким лицедейством и хитростью, направленными на банальную цель всех девушек на выданье. Ольга заметила перемену в Самарине и, испугавшись, начала любить преувеличенно. Этого женского, бабского страха потерять мужика и неизменно следовавшей за ним фальши Самарин больше всего боялся в женщинах. Как он ни пытался, избежать тяжелого разговора не удалось. Все, что говорила Ольга – все было правдой: что Самарин эгоист, что у них ведь все так прекрасно было, что он зря боится надвигающейся семейной жизни – это детские страхи закомплексованных мужчин, что он жесток, что эта жестокость ему откликнется.

Самарин надеялся, что разговор будет последним. Но разрыв затянулся по его же вине. Когда Самарин напивался вдребезги, он приходил к ней, говоря себе, что пришел послушать Английскую сюиту. Ольга как-то хлопотливо вела себя, не зная, радоваться ей или реветь. И если радоваться, то чему, а реветь, то отчего? Когда он засыпал, она склонялась над ним и осторожно трогала его волосы. Но посреди ночи сатанинские силы поднимали Самарина, и он начинал говорить Ольга непростительные вещи. Потом, выслушав ответную истерику Ольги, хохотал и, уходя, говорил непротрезвевшим голосом: "Все это фальшь, фальшь. Отличная игра!"

И Ольга помнила о его дне рождения. Самарин это понял и сразу свернул за угол. Когда она скрылась в подъезде, Самарин скорым шагом зашел в соседний и стал наблюдать оттуда, из-за приоткрытой двери. Через некоторое время Ольга вышла. Только Самарин мог разглядеть (не благодаря зоркости или проницательности, а потому что находился внутри ситуации) в ее гордой походке жалкость. Хотелось броситься ей вслед, прижать к груди, обрадовать какими-нибудь добрыми словами. Какими? Коньяк, однако, размягчает душу: ведь надо же, как подумалось «обрадовать добрыми словами». Самарин кисло ухмыльнулся.

Дома он закурил папиросу и завалился на диван. Истины в книге уже не открывались, и он читал ее просто так.

У соседа – одинокого пенсионера Валентиныча — зазвонил телефон. Сосед постучал в стенку: «Тебя!»

- Кто?

- Иди. Буду я разбираться кто! – Валентиныч выругался матом.

Самарин вынул изо рта давно потухшую папиросу и положил ее в пепельницу. Нащупал ступнями тапки и пошел к соседу.

- Алло.

- Саша, ты почему не открыл мне?

- А, Ольга, привет. Я за папиросами выходил. Наверное, ты как раз в это время.

- Наверное. Поздравляю с днем рождения.

- Спасибо. Как поживаешь?

- Я тебе подарок купила.

- Ольга, я тебя прошу. Если ты уж позвонила, то говори как-нибудь так, чтобы я не ощущал себя подонком. Это очень неприятно – ощущать себя подонком.

Самарин положил трубку и посмотрел в окно. У соседа окна смотрели на долину реки.

Зимой этот вид поразительно напоминал знаменитую картину Брейгеля. Но сейчас, в жару — абсолютно ничего. Вспомнились ночные выходки на квартире Ольги. Ой, как нехорошо. И по телефону разговаривал не так.

- Спасибо, Валентиныч, — дежурно поблагодарил соседа Самарин.

- Спасибо, спасибо, — проворчал тот, вроде как извиняясь за мат. – Говорят кому попало соседский номер, а потом спрашивают «кто?»

«Ты сто раз прав, Валентиныч», — подумал Самарин.

- Ха, Саня, а вот и мы! — ввалилась компания местной полубогемы, замешенной на Тарковском, «Led Zeppelin», а больше на портвейне.

Самарин обрадовался.

- Во, держи — шахматы. Дорогие.

- Да я не знаю, как лошадью ходят.

- Шура, так в этом вся прелесть. Пусть лежат, излучают таинство.

Полубогема жила легко, почти без денег, почти без забот, почти без претензий. Они принесли с собой сумку портвейна.

Портвейн закусывали засохшим колбасным сыром, который оказался у Самарина. Ругали Глазунова и Туманцева, хвалили Матисса и Гребенщикова (из Питера на днях привезли свежие записи «Аквариума», и знатоки спорили, на какой стороне бобины «День серебра», а на какой «Дети декабря»).

Ввиду быстро кончившейся закуски все пьянели довольно быстро, общая тема рассыпалась на отдельные, касательные обыденных похождений. Но и те под напором выпитого казались значительными. Потом, словно опомнившись, гости стали спрашивать Самарина, не написал ли он чего нового. Именинник, отставив стакан портвейна, достал из-за дивана небольшой холст. У полубогемы сильно двоилось в глазах, никто не мог сообразить, что там изображено. Самарин заметил эту легкую растерянность, но без всякой обиды; подождав немного, задвинул картину обратно за диван.

А там был автопортрет. Самарин понимал, что все гениальное просто. И даже больше — он все чаще приходил к мысли, что истина проще того, что называется гениальностью. Работая над автопортретом, он упростил все до треугольников и кружков. Через полгода размышлений он разглядел на картине дань традициям. Он убрал кружки, а треугольники разнес по полю холста, подчиняясь неуловимым указаниям космоса. Потом долго пришлось работать с цветом. Треугольники Самарин закрасил белым и был удивлен простоте. Остальную часть холста он покрыл геометрической рябью зеленого с черным. Из этой ряби самопроизвольно прорисовались какие-то замысловатые контуры. Убирать их Самарин не стал, ибо это означало бы, что он не свободен, что он думает о зрителях. Самарин писал вечное. Утром он показывал эту работу Туманцеву. Тот произнес с характерной для него будничностью: «Все мы в душе гении, до тридцати». Вот с чего вскипел тогда Самарин.

Среди гомона полубогемы он подумал, что еще сумеет справиться с жизнью. И если «Автопортрет» — еще не вечное, то истина откроется, что она где-то уже рядом. Будет написано вечное и нечего будет бояться быстротекущего времени, и тем более, раздражаться из-за какого-то Туманцева. В отличном настроении он выпил еще стакан и закурил папиросу. Полубогеме было еще веселей. Начались пьяные поступки: кто-то выдавил из оконной рамы стекло, кто-то достал краски и кисти и начал расписывать пол и стены. Между поступками и разговорами пили — портвейн сам просился внутрь. Упал первый, второй, закемарил третий, последний. Самарин остался на ногах один. Он тяжело дышал и чувствовал, как часто бьется сердце. Хозяин бродил среди тел и радостно хмыкал оттого, что все идет само собой, без усилий сознания. "Я знал, что ты живая", — сказал вслух Самарин, трогая действительность рукой.

Надо уходить отсюда, иначе завтра все начнется сначала, все будет отвлекать его от работы над вечным, к которой он уже готов. Завершился период метаний, подумал он и начал будить полубогему, кричать, чтоб завтра его не искали. Никто не мог ему ответить. Самарин махнул рукой и вышел на улицу.

Было темно. Во дворе кто-то свистел.

- Кто свистит? — грозно спросил Самарин. — А, это ты, Марчело.

Обветренный подросток, сын неблагополучных родителей, соседей снизу, вышел из темноты, держа руки в карманах. (Как-то в пятилетнем возрасте он полдня радостно кричал на весь двор: «Марчестная! Марчестная!» С тех пор Самарин неизменно звал его Марчем или Марчелой).

- Скажешь там, что я ушел.

- Куда? — равнодушно спросил Марч.

- Далеко.

- Ну, как далеко?

- На сколько сил хватит. Пока не надоест идти. Ухожу отсюда навсегда.

- Я с тобой.

- Пошли, ты тоже должен вырваться из круга.

Марча это устраивало. Он состоял на милицейском учете из-за склонности к дальним странствиям. Вот и сейчас Марч вяло раздумывал, не подговорить ли кого смотаться «в походик» в сады, пока еще не всех загнали по домам. Как раз в этот-то момент и свалилось на него неожиданное предложение Самарина. Марч быстро прикинул, как много его ждет приключений, если путешествовать, пока не надоест. Только было непонятно, всерьез говорит художник (весь двор за глаза называл Самарина именно так) или шутит. «Этот запросто может уйти, — решил Марч. – Художник это не электрик, и семьи у него нету».

Путешественники двинулись по плохо освещенным улицам. Алкоголь действовал на Самарина все еще по возрастающей. Его рот изрыгал слова отдельно от сознания. Поэтому Самарин сам вместе с Марчем с интересом слушал себя.

- К черту все... Будем идти и идти вперед.

- А деньги на жратву взял?

- О чем ты говоришь, Марчело, мой юный друг? Жизнь проще и сильнее. Надо жить, перепрыгивая с треугольника на треугольник. Тогда мы будем двигаться большими рывками. Ха-ха-ха! Фу-у, — тяжело выдохнул Самарин. — Жизнь проста в том смысле, что она тоненькая ниточка. Но она сложна, потому что обладает замысловатой конфигурацией. Эту ниточку завалили колбасой и газетами — получилась огромная лепешка.

Самарина повело в сторону. Марч не успел его поддержать, и тот свалился в газон. Марч стал его поднимать, но, заметив милицейскую машину, спрятался за куст шиповника.

- Вперед, вперед, — мычал Самарин, поднимаясь.

- Да куда хоть идем-то?

- Из города прямо в поле, повинуясь чувству космоса.

Марч схватил Самарина за локоть и потащил пьяного, чувствуя себя нужным.

Марч был опытным путешественником и прямо в поле не пошел. Он направлял Самарина к набережной. По ней они добрались до большого моста, который на другом берегу реки переходил в шоссе.

Через час ходьбы по трассе, когда огни города давно уже скрылись, поток самаринских слов иссяк. Глаза закрылись, и только глубоко в мозгу вспыхивало изображение какой-то старой хозяйственной сумки под надоедливый счет: " Раз, два, три. Раз, два, три ..."

Самарин чапал, высоко закидывая ноги, и, похоже, начинал засыпать. Поддерживать его равновесие становилось все труднее. Марч быстро выдохся и, наконец, отпустил локоть Самарина. Тот, выписывая сумасшедшие кренделя, подошел к краю шоссе и кубарем скатился с довольно высокой насыпи в полную темноту. Марч зажег спичку и осторожно спустился вниз. Вскрыв вторую спичку, он подошел к Самарину. Тот замер в неудобной позе, рубашка высоко задралась. Тело облепили комары, в лицо уперся пыльный лопух. Марч понял, что нужен костер и начал соображать, как же в такой темени искать дрова. Заходить в лес одному было жутковато. И вообще, за те несколько минут, пока Самарин не подавал признаков жизни, страх стал потихоньку забираться в душу подростка, в душу, которая была обветрена не так сильно, как его тело и одежда.

- Эй! Эй! – Марч начал трепать художника. И по мере того, как его охватывал страх, трепал все отчаянней.

Очнувшись, Самарин ничего не мог понять и тоже порядком перепугался. Начал махать кулаками и попал Марчу в лицо. И когда тот заревел во весь голос, больше от отчаяния, чем от боли, Самарину стали возвращаться реалии. Но спутанными кусками.

- Кто ревет?

- Это я, Ма-а-рч!

- Марч?! Где мы?

Марч перешел с рева на хныканье.

- Сам позвал меня, а сам… Ты из дома вышел и сказал, что уходишь навсегда, и меня позвал.

- Все правильно.

Они вскарабкались на полотно дороги.

- Пошли, пошли вперед.

Марч не сказал художнику, что они пошли в сторону города.

Самарину становилось все тяжелей. Одну руку он держал на лбу, чтобы сдерживать стреляющую в голове боль. К горлу подкатывала дурнота. Ноги становились все слабее. Марч не переставал швыркать носом.

Небо светлело. После очередного изгиба шоссе мелькнули огни города. Самарин обрадовался. Но потом спохватился.

- Я туда не пойду.

Марч предложил идти на пляж, который был на этом берегу реки. Это ведь не город.

На востоке показался краешек холодного солнца. Путники ступили на песок пляжа. Пахнуло сыростью реки. Посредине пляжа был выставлен лежак. На нем лежал с закрытыми глазами молодой человек в плавках. Рядом под грибком были аккуратно развешены черный костюм, белая сорочка и галстук.

Самарин и Марч молча прошли мимо. Парень приподнял голову.

- Это жених, — прошептал Марч, когда они немного отошли.

- Почему жених?

- Я узнал его. Вчера с Васькой мы там были, у Вечного огня. Он там был.

- Жених, значит. А невеста где?

Марч пожал плечами, откуда ему знать.

- Так, отличная тут подбирается компания. Что, невеста страшная была?

- Да не, не очень, обычная вроде.

Самарин оглянулся на лежак:

- Железные нервы у малого. А впрочем, как сказала одна тетя: это всего лишь детский страх закомплексованного мужчины.

Путники решили забраться на песчаную гору, оставшуюся после работы земснаряда. Казалось, что там не так сыро и холодно. Помогая себе руками, они вскарабкались на вершину. Самарин лег на холодный песок. У Марча возникла мысль проверить карманы свадебного костюма. Он спустился вниз, пошел по направлению к грибку, но не учел, как отчетливо слышны звуки ступающих по песку ног, когда лежишь на пляже с закрытыми глазами. Слышны даже во время дневного пляжного гомона. А сейчас стояла пронзительная тишина, подчеркиваемая карканьем одинокой вороны в кроне недалеко стоящей сосны. Жених вновь поднял голову. От заманчивой идеи пришлось отказаться. Марчело решил развести костер и пошел по направлению к лесу, который уже не был страшным.

Самарину долго не удавалось уснуть. Песок вытягивал тепло, утренняя прохлада обжигала кожу. Самарин представил себе невесту, убитую горем из-за сбежавшего со свадьбы жениха. Потом нарисовалась картина пьяной свадьбы, пошлость которой хоть как-то скрасил побег жениха. Всплыла собственная комната, где в полном бардаке храпела полубогема. Все это там за рекой, в городе, побег из которого уже начинал казаться пьяной выходкой.

В состоянии мучительной полудремы он слышал шум автомобилей, которые постепенно начали появляться на дороге, проходившей рядом с пляжем. Два раза около горы останавливались машины и сигналили. Самарин открывал глаза, поднимал голову и еле шевелил губами: «успокойтесь, я не гений». Люди, удостоверившись, — не труп, — отъезжали.

Постепенно солнце начало пригревать. Самарину приснилось, что Земля наткнулась на огромную железобетонную сваю, и он, как и все люди Земли и незакрепленные предметы, сорвались и взмыли в космическое пространство. Стало необычайно легко — Самарин, подумал, там, во сне, что время перестало его преследовать, что никто никому не должен, и провалился в беспамятство. Но оно — быстротекущее время — терпеливо ждало его пробуждения.

---